Беглый огонь (Дрон - 3) - Петр Катериничев

Глава 45

Очнулся я накрепко скрученным по рукам и ногам капроновым шпагатом, со страшной ломотой в голове. Побаливала и печень. Вокруг была темень, но не непроглядная: сквозь щели деревянного строения сочился свет. Пахло струганым деревом, смолой и, самую малость, бензином и бражкой. Скорее всего это был сарай при какой-то дачке. В сумерках различалась и обширная столярка, а застывший силуэт циркулярной пилы наводил на невеселые мысли. Как в старой детской сказке: "Из избушки до короля доносился оч-ч-чень неприятный звук". В моем случае звуков как раз никаких не было. Все тихо и благолепно. Если не считать того, что тем же самым шпагатом я был еще и прикручен к изрядных размеров стулу века эдак восемнадцатого и весом, следовательно, в тонну. Шнуры были затянуты на совесть, да еще и переплетены сложными мудреными узлами; я не имел никакой возможности не только освободиться, но и размять затекшие мышцы мало-мальски качественно. Пытался просчитать варианты, но голова плыла, напрочь отказываясь работать. Печень прибаливала уже явственно; злость накатывала волнами, но фиг ли от нее толку? Никакого. Старый пердун-клофелинщик! Какого рожна он напотчевал проходящего интеллектуала бомжика вредной химией и за каким лядом повязал, аки троцкистско-бухаринского шпиона и реставратора капитализма? Бандюган хренов! Вот только нужно отдать ему должное: повязал профессионально - не дернуться, да и по разговору и поведению переиграл меня на все сто. Клофелин, или что там, сумел подсыпать в стаканюгу, да так, что я ни сном ни духом: схарчил водочку и даже не мяукнул! То, что он был готов к противостоянию, а я нет, - утешение для дебилов. Остается ждать. Ибо всякое ожидание когда-нибудь кончается. Тем более, сдается мне, старичок положил меня в этом сарайчике не зазря: вид циркулярки, тисочки-ножички... Будь клиент с достаточным воображением, дозреет сам собою, безо всяких выкрутасов. А может, он и есть тот самый "злыдень писюкастый"? Одно утешает: с таким фейсом на секс-символ я никак не канаю, ну да хрен поймет этих маниаков: душа их потемки, мысли - сумерки, деяния - омут. Дедок объявился несуетливо. Вошел, притворил за собою двери, вкрутил тусклую лампочку, разместился на чурбачке напротив. Участливо посмотрел, чуть склонив голову набок, вынул изо рта тряпицу-кляп; хорошо хоть, скотчем не заклеил по-новомодному, сообразил: при бороде и усах и ему отдирать было бы стремно, ну а о моих ощущениях в таком случае - лучше и не думать. - Что, касатик, затек? Я улыбнулся глуповато: - Водочки бы... - Не допил вчера? - А чё вчера было-то? Видать, прикорнул с устатку. - Ты ваньку-то не валяй. Уж кто ты есть, гребарь махинатор или, напротив, грабило с большой дороги, это Бог весть. Одно ясно: жена с дитями тебя искать не станет, корефанов здеся у тебя тоже нема, а потому толковать нам с тобою предстоит долго и вдумчиво. - Было бы о чем. А я - готовый! - Эт точно. Готовый, как хвост котовый. Чтобы тебя, мил чеээк, долгохонько не томить... Вопросец у меня один, и ты, потрох сучий, на него ответишь со всем тщанием... - Дедок, ты сказки любишь? - Чего? - Помнишь про Бабу Ягу? Да Ивана-дурака? - Ты мне зубы... - Держишь меня повязанным, с больною печенкою и тупою башкой. Не-е-ет, ты меня сперва накорми-напои, да в баньке попарь, а потом и вопросы пытай. Дедок аж крякнул: - А ты парняга не из пужливых. И наглый, как веник. Да, знать, не такой шустрый. - Ухмыльнулся недобро: - Я тя попарю, потом. Покуда я с тобой мирно беседую, а припрет, по-иному калякать станем. И закалка для того есть, и умение. А уж если ко мне вдохновение прикандыбает, так пожалеешь, что на свет народился. - Чего? Опыт имеется? Ты вроде как возрастом не вышел, чтобы у Лаврентия практику проходить. - Я, парниша, четыре годика, с шестьдесят четвертого по шестьдесят восьмой, в аккурат во дружественном нам тогда Вьетнаме практиковался, у наших союзников-обезьянок такие мудреные штучки перенял, о каких костоломы Лаврентия и слыхом не слыхивали, зашлись бы, падлы, от зависти. Наши косоглазые союзнички были мастера допросы чинить. Понятное дело, антураж не тот, ни тебе змейку или рыбицу кусючую запустить в задницу, ни паучка путного, мохнатенького, чтобы глазик выел... Но тебя, паря, заломаю искренне и со вкусом, уж исхитрюсь подручными средствами, - дедок обозрел вялым взглядом столярку, - не обессудь. Так что ты, змеев выползок, круторогого парнишу из себя не строй, хером выйдет. Дедок замолк, не спеша вынул папироску, размял, продул мундштук, отстучал о тыльную сторону ладони, легонечко скомкал, чиркнул спичкой, присмаливая. Потянуло хорошим табачком. Игнатьич папироски определенно мастерил сам, закупая "Беломор" лишь для гильзочек, а уж наполнял их смесью, в которой уж определенно и полузабытая "Герцеговина Флор" чудилась, и английский трубочный табачок, и чуть сладковатым "Золотым руном" шибало, слегонца, для колориту. Хм... Дедок Игнатьич не махру убойную пользует, толк в табачке знает, а ежели так, чего ж он из себя просторечивого увальня-старпера строит, в речи - сплошные "надысь" да "вечор" скачут хороводом... По нашим скорбным делам объявился волкодав-надомник? Или - проще все? Дедок решил тем временем: клиент дозрел. Досмолил сложносочиненную цигарку, аккуратно положил папиросный окурок в керамическую пепельничку, произнес тихонько: - Я, друг ситный, ночами сплю совсем мало: возраст, воспоминания. Да и обида на жизнь нет-нет да и куснет. Мои шестьдесят два и не годы вроде еще, того хочется, этого... Женился я дважды, да чтой-то мне бабы дебелые попадались, оттого ни детишек, ни хором каменных. Седины хоть отбавляй, а ни красы, ни состояния. А девку какую за попку подержать порой ох как потягивает... Да и коньячком скуку залить, не все ж "сучком" пробавляться. С девками ноне оно и просто, если деньги хрустят. А вот их как раз и нету: всю жизнь на службе Отечеству, и что? На все про все - пенсион в четыре сотни да полторы - за службу ночным горшком. - То-то ты самосад ядреный палишь, болезный... - съязвил я. - Аж слезу шибает. - А ты не умничай сильно, не в том ты положении, чтобы умничать. Приметливый? Вот и я такой. А потому разглядел, как ты перво-наперво в сортир подался да чегой-то там егозил. А чего тебе туда лазить? Верно, ховал краденое. - Дедок хмыкнул: - Сторожкий ты хлопчик, ан не устерегся. - Помолчал, глядя в пол. - Вот и давай, соколик, делись, пока я за вьетнамские штучки-дрючки не принялся: те косоглазые, как пленных заберут, над одним куражат, остальные смотрят да тихо так под себя писают. А потом выкладывают и то, что знали, и то, чего не ведали. - А потом всех во едину ямку, так? Безо всяких там женевских конвенций? Старче ничего не ответил, а начал неспешно разминать очередную духовитую папироску. Держит паузу, задрот-психолог, ходить ему конем! Голова малость прояснилась" Старичок оказался просто-напросто гопстопничком, удачливым, нужно признать. И очень похоже, я у него не первый на сем многотрудном пути. Мою легенду об оприходованной разведенке-вдовушке он принял с поправкой на собственную фантазию да на степень испорченности современных нравов: ограбил хахаль тетку и казну заныкал. И решил взять меня в оборот. Разумно. Не блатной, не деловой, искать никто не станет; в этом он ошибочку сморозил, но к моим "без козыря" эта его оплошность никаких профитов не добавит. Теперь осталось дождаться, что сей взорливший орел непонятных войск, закончивший славный боевой путь, надо полагать, не маршалом, а, наоборот, старшим "куском", кинет мне в виде пряника; ежу понятно, краткое душещипательное вступление было неспроста, как и страшилка о деяниях диких нравом хошиминовцев: дескать, дед я жуткий, но не злобный, а потому отпущу тебя, дурного отрока, на все три буквы и четыре стороны, как заначку заполучу. Оно и понятно: профи или бандит авторитетный такой лапше не поверит, мочить - оно завсегда надежнее, но и простой гражданин, если ему дать выбирать между плохой смертью и хорошей, может заупрямиться, заупорствовать и хрен знает какие пытошные изыски вытерпеть, и, не ровен час, сердечком расхвораться до смерти или умишком двинуться, а тайну клада не разбазарить. Пример тому - Стенька Разин незабвенный, народом восславленный. А потому непременно дедок "кость" кинет типа: "Мне твоя занудная жизнишка не нужна, колись, аз многогрешный, и пшел вон!" Что делать? Лепить дебила страстотерпца? Глупо. Сильно умного тоже нельзя: умный въедет враз, что в живых его никак не оставят. Значит, что остается? Сообразительный, но жадный. И до денег, и до жизни. Придется потерпеть-подождать, пока отставник мне пару раз по зубам съездит, да торговаться, пока по-серьезному больно не сделает; судя по всему, Егорку на мякинке не проведешь. Ох как по зубам не хочется! А надо. Дедок тем временем прикончил папироску, затянулся напоследок и - ткнул огоньком мне в лицо. Я дернулся, как положено, собрался возопить, но крепкий дедов кулак с маху приложился дважды: в нос и в губы. Слезы навернулись непроизвольно, подбородок залило кровью. - Ты чё, опупел, старпер?! - выкрикнул я возмущенно-слезливо. В ответ дед добавил, пребольно: хрясь - разбитый нос снова проняло острой болью. - Ты мне еще побазарь! - Игнатьич уставился волчьим взглядом в мои потускневшие зрачки. - Колись на схрон, падаль! Что ныкал?! - Без замаха расчетливо добавил по битым губам. - Убью! - Я... Ты погоди... Я... - Головка от фуя! Понял?! Дерьмо тебе имя! Колись на казну и поканаешь к едрене маме! - А не... не забьешь?.. - Сильно надо руки об такого мерзотника марать! По почкам настучу да выброшу в леске; выбересся, твое счастье, околеешь - знать, судьба такая. Деньги прятал? Я кивнул обессилено: да. - Рубли? - Не. Баксы. - Сколько? - Не считал, ей-богу, не считал! - Чего? Ноги уносил? Я снова кивнул. - Мокруха за деньгами стоит? - Да не, говорю же... - Чего побитый был, а? Гнались за тобой? - С братом подругиным поцапался... Признаться, я сам на разбор нарывался, выдрой драной ее обозвал, он в кулаки полез, двинул мне, ну я и - хлоп дверью, по обиде-то... А бабки я в аккурат за час до того нашел и в кармане держал. Короче, припустил, пока брат или баба та, она торговая, потому не глупая, не смекнут нычку проверить. - К нам как забрел? - Лесом шел, наобум, - Чего не ехал? - Чем? Из Колывановки дорога одна, брат ее запросто мог на авто меня нагнать. Вот я и рванул через лес, пехом. Километров двадцать отмахал напрямки, решил, здесь искать не сунется, область другая, да и вкругаля досюда километров сто пятьдесят, а то и все двести. Сразу бы не дотумкал, а назавтра меня бы и след простыл, если бы не ты... - Где деньги запрятал? Я вчера все смотрел-пересмотрел: хитро больно! Уж не в дерьмо ли ты их кинул? - Да че я, дурак, что ли? - Так где? Вот здесь, невзирая на раскровавленное в полное труляля лицо, мне предстояло держать паузу и жаться. Дедок поступил грамотно донельзя, сначала запужал клиента, потом наехал так, что простому альфонсу мало не покажется: пустил кровя, причинил изрядную боль... Хорошо то, что я не выпал из образа: все натюрлих, Маргарита Пална! Ошарашенность, испуг, боль, смешение чувств, скороговорка-раскол обо всем, кроме главного денег. Теперь, если дед не дурак, а он определенно не дурак, должен проявить "понимание и ласку": интеллигентам-недоучкам зачуханным, даже ставшим на скользкую стезю соблазнения торговок и завладения чужими деньгами, нужно в морально-этическом плане "сохранять лицо". Если я тот, за кого себя выдаю, то должен был сочинить себе красивую и убедительную легенду о том, что не разбойник и обиратель бальзаковских теток, а экспроприатор нечестно нажитого спекулятивным путем добра. Хлюпику-интеллектуалу нужно сочувствие к себе, и тогда он сдаст все и вся с потрохами! Дедок должен это знать... Ну да, Игнатьич смекнул, что клиент "зажался". Разжимать его просто: добавочным мордобоем, но здесь может всплыть нехороший вариант, даже два: клиент или вырубится с потерей памяти, а то и вообще напрочь забудет, где он, что он и, главное, где деньги. А при втором варианте клиент может смекнуть: раз его так супостатно мутызят и органон не берегут, то и в живых оставлять не хотят. И будет лепить горбатого, плакать, стенать, и "тайну вклада" придется вытягивать у такого муторно и аккуратно, вместе с жилами, еще и рискуя, что окочурится раньше времен. Старый служака решил разжимать проще и вернее: отошел, вернулся с открытой бутылкой и стаканом, налил полный: - Вижу, я переборщил малость, ты парень хоть и хват, но не злобный. Вот отморозков, тех ненавижу, - и уставился на меня "ласково"-немигающим взглядом. - Ты ведь не такой? Я испуганно замотал головой. - Во-от. Не обижайся шибко на старика, на-ка, глотни. Ввиду надлома мне полагалось "послабление режима": дедок поколдовал над узлами и высвободил одну руку, впрочем привязав веревку накрепко к стулу так, что не особенно и порыпаешься. Особливо ежели учесть, что и стул был сработан мастером вроде ильфовского Гамбса: на века. Да и в голове у меня шумело изрядно, надеяться на верность руки с этим тиранозавром не приходилось: при всем убеждении, что я Альфонс Куркулевич, ухи держит востро, и стоит мне рыпнуться, накидает тумаков. И легенду тихого и незлобивого, хотя и алчного, спалю начисто. Нет, от верного удара я не откажусь, если подставится, но... Рассчитывать на это особливо не приходится; что ж, продолжим метать подкидного. Стакан я выпростал единым духом, поморщился (водка опалила разбитые губы), закашлялся, пошмыгал носом, утих на минуту, поерзал задницей на лишенном обивки антиквариате. Жаль, что бриллиантов здесь в свое время не оказалось, а то бы дед-налетчик уже оттягивался вовсю с нимфетками в злачном райцентре Полканово или, напротив, догнивал безымянным покойником под дерном в ближайшем лесочке с прободением в затылочной части черепа. Хотя - вряд ли: дед умен. Пора повысить его в воображаемом звании из прапора до капитана. Ну а дальше - я начал ныть. В классическом стиле: "за что боролись?!" Клеймил все: начиная от тогдашнего Меченого и нонешнего старого харизматика и гаранта и заканчивая осточертевшей толстомясостью жены, убойной тупостью тещи, пьяными надрывами тестя, двухкомнатной в хрущобке и прочими скудостями расейского бытия. А в свои "давно за тридцать" - жить хочу по-людски, вот и пошел робин-гудовой дорожкой выставления торговых бабцов. Бедовый дедок слушал нетрезвые откровения моего персонажа, как и положено, с заинтересованным участием. Кивал сочувственно, влил еще с полстакана, поднес папироску. Я курил нервно, сопел истерически, а в голове болталась нетленная строчка неизвестного поэта-песенника из студенческой жизни и сопутствующей ей психушки: Мне все равно, что с кляпом, что без кляпа, лишь бы только руки развязал! Потому что сволочь Римский Папа апельсины с тумбочки украл! Но руки он мне развязывать вовсе не собирался. А я, как и положено захмелевшему от водочки на суточный "тощак", сопли пускал уже совсем вяло, стал немного навязчив и запанибрата, и сам подвел к денюжкам: - Мне что они, легко достаются? Нет, ты скажи, Игнатьич, легко? - Денег всегда меньше, чем людишек, которые их хотят, - философически отозвался матерый пес канувшей империи. - Там... Там целая пачка... Здоровая... Бумажки по сотке... - продолжал причитать я. - Может, поделим, а? - с надеждой лоха-профессионала вопросил мой персонаж. - По справедливости, это не значит поровну, - умело подыграл дедок. - Ну. Мне бы штуки полторы-две, и я бы ушел себе. - Перечтем, тогда и разговор будет. Игнатьич на миг потерял над собой контроль и глянул на моего персонажа таким взглядом, что и человеку непредвзятому мигом бы открылась его скорая печальная участь. Я же продолжал играть. Обмяк, оплыл телом совершенно, как пластилиновый болванчик. Алкоголь делал свое дело: невзирая на жуткую гнусность ситуации, в голове снова заболталась мелодийка самого лирического свойства: "Я леплю из пластилина, пластилин нежней, чем глина..." Похоже, я даже забормотал слова вслух. - Ты вот что, паря, погодь вырубаться. Где мошну-то заныкал? - Там... - вяло обозначил я рукой пространство неба. - Где - там?! - озлился Игнатьич. Мой персонаж должен был убояться; я и испугался, но не шибко: пьянехонек был, извинительное дело. - Только ты не обмани... - пролепетал я. - Поделись. - Поделюсь. По справедливости. По-братски. Я обреченно мотнул головой вниз, как распряженный мерин, что должно было означать и согласие и - а пошли вы все!.. - Под потолком... За стропилой... Слева... - тяжко дыша, по частям выдал я. Дедок замолк, быстро оценивая информацию, что-то смекая и прикидывая: - Востер. Там денюжки до морковкина заговенья пролежат, ежели не сопреют. Востер. На-ка, хлебни. Передо мной был полнехонький стакан водки. Я поморщился было, пытался отстранить, потом ухватил-таки емкость. - Нут-ка, залпом! - предложил-скомандовал он. Вытаращив глаза, как поднятый из марианских впадин глубоководный окунь, в пять глотков опростал стакан. К моей радости, дедок плеснул и себе половинку, выпил, выдохнул медленно, заместо закуси. Покумекал что-то себе, вытащил из кармана пласт транквилизаторов... Ну вот вы и приплыли, моряк-подводиик Дронов... Как в песне: "Гуд-бай, Америка, о-о-о-о... Где не буду никогда-а-а..." Если он скормит мне все двадцать таблеток, то карта моя будет бита по всей промокашке военных действий. Копыта, может, и не отброшу, но отключусь качественно и надолго: дед-террорист успеет пошуровать в схроне, вернуться, преспокойно погрузить мое бесчувственное тело в багажник машины или в коляску мотоцикла, и дальше возможны вариации, но исход один: летальный. Самое противное, что ему не придется мне ни юшку пускать, ни давить могучими руками: если не поленится, выкопает ямку поглубже да закопает как есть - вот вам и естественная кончина налицо! На какую-то долю секунды мне показалось, что я уже там, в черной холодной яме, - и вмиг обильная испарина оросила истерзанный беззакусочным краткосрочным алкоголизмом органон: все, что на мне было, промокло насквозь враз... - А ты хлюпик, я погляжу... - молвил старинушка и застыл в задумчивости. Покормить меня "колесами" - возьму и, чего доброго, в "ящик сыграю" до выяснения. "Жадину-говядину" дедку я качественно скормил, такой индивид вполне мог даже в пьяном опупении про казну наврать напрочь. И заныкать ее в другом непристойном месте, к примеру в дупло подходящее уронить. Нет, на девяносто процентов он уверен, что расколол клиента, аки казак комиссара, до седла, но оставшие десять процентух свербят, мля... Решился. Вылил остатки водки в тот же стакан, поднес своей рукой ко рту, сказал глухо: - Пей! - М-м-м... - замотал я бессмысленно головой. - Пей, сказал! Кое-как, безо всякого наигрыша, открыл я слипшиеся глазенки, выпил, икнул, бессильно свесил голову и тяжко засопел. Дед-диверсант прикрутил мне вторую руку, подумал, сунул под язык какую-то таблетку, в коей я уверенно опознал валидол - заботливый, сука! - быстрым движением поднял голову за подбородок и с размаху влепил пощечину. Реакция пьяного была штатной: я едва открыл глаза; взгляд мой был настолько бессмысленным, что сомнений у похитителя никаких не осталось. Однако зрачки его сузились, он прохрипел мне в лицо: - Запомни одно, паря... Если сбрехал про деньги, вернусь и яйца тебе на уши намотаю! Понял? На этой оптимистической ноте мы и расстались.