Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

Мне хотелось бы доставить удовольствие Клеменсу, но как быть, когда у меня нет мыслей, — другие люди уже обо всем думали до меня, я пришла последняя, все, что ни придумаю, — другие уже пережили это раньше. И потом мысли садятся на меня, как мотыльки на цветок, — разве их можно поймать? Они сейчас замечают, когда к ним протягиваешь руку, и улетают.

А если и схватишь их, то своими писательскими пальцами стираешь с них пыль, мнешь их крылышки. На воле мысль трепещет так радостно, на бумаге же она неподвижна, как наколотая на булавку.

Я придумываю свою книгу, расхаживая по саду, и вчера была уже в конце аллеи, когда мне пришла в голову мысль. Я скорее вернулась, чтобы записать ее, пока не забыла. И теперь, когда я открываю мою «книгу», эта мысль глядит на меня оттуда и высмеивает меня, как бы говоря: как же ты глупа!

Я счастлива. Будь счастлива и ты! Мне снятся чудные сны, это знак, что боги довольны мной. Когда я просыпаюсь утром, у меня такое чувство, будто меня коснулись уста поэта… (Dichterlippen)

Нет, я больше не боюсь будущего, — я знаю, чем заслужить его. Я хочу, как бабушка, охватить своей жизнью целое столетие, а не так, как ты, умереть молодой… Много узнать, многому научиться, говоришь ты, — и рано умереть… Зачем ты говоришь так? Ведь на каждом шагу тебе встречается кто-нибудь в жизни, кому ты нужна. Или ты хочешь отпустить от себя голодным того, кого можешь одарить? Нет, ты не можешь хотеть этого! Живи со мной! Я каждый день нуждаюсь в тебе! Боже! Что бы я делала, если бы не было тебя!

Я сама потерялась бы и не знала бы, где и что я…. Ведь я только для тебя ищу и нахожу себя. Только для тебя живу я — слышишь!

Мне страшно… ты такая большая; не ты сама, нет, ты нежная и слабая, как дитя, которое не может снести горе и потому отрекается от него совсем, — это я знаю, хотя ты скрываешь от меня свои горести… Но близ тебя, в сфере твоей души мир представляется мне таким большим, не ты сама, — не бойся! — но просто жизнь так чиста в тебе, что все становится прозрачным, коснувшись тебя, — и душа поневоле должна шириться, расти и стать тоже большой…

Прости меня… сегодня перед моими глазами как будто зеркало, с которого сняли покрывало, — тучи проносятся в зеркале, ветер рыдает, и как будто я должна плакать, когда думаю о тебе. Я была сегодня на Майне, и камыш шуршал и шелестел так волшебно. И так как я всегда с тобой, когда бываю одна, то я спросила тебя в душе: «Что это такое? О чем говорит тебе камыш?» Я сознаюсь, что я бы не хотела, чтобы он ко мне обращался так жалобно и безнадежно, — я не стала бы слушать его.

Меня мучает это: разве не было трусостью с моей стороны — оттолкнуть от себя жалобы природы и направить их на тебя? Зачем я сразу подумала, что она с тобой говорит, когда она так тоскливо зашуршала камышом? Я хочу все делить с тобой, для меня радостно взять на себя твое страданье, я сильная, я твердая, я нелегко плачу, и во мне без труда возрождается надежда. Доверься мне! Когда тебя потянет вниз, в бездну, — я всюду пойду с тобой, никакой путь не страшит меня. Я даже люблю темноту, — именно в темноте восходит во мне, как светило, сияющая ясность. Я знаю, что в письмах моих я убегала от тебя по одиноким тропинкам, и выходило так, будто я всюду ищу только самое себя. Но это неправда! Я искала тебя, я хотела с тобой сблизиться, чтобы вместе радоваться всему, что на нашем пути.

Я чувствую из твоего письма, что ты уходишь от меня куда-то… Я не могу перенести этого, я не брошу пера, — ты должна явиться мне сейчас, как Минерва, облеченная в латы, и принести обет вечной дружбы и потом, как она, подняться в голубой эфир, опоясанная и венчанная солнцем, и не прятаться больше в тени.

Прощай, я иду спать, хотя могла бы прождать всю ночь, чтобы ты показалась мне прекрасной, ясной, как твоя душа. Пусть во мне, в моей груди всегда будет место отдыха для тебя на земле.

Покойной ночи, люби меня хотя немного.

Беттина.

Мои романы

Оглядываясь на прошлое, вижу ряд вех, отмеряющих пройденный путь, светочей, озаряющих и направляющих в дороге. Этими вехами были увлеченья, которые зажигали душу и лепили из нее новые формы.

Это были пережитые «романы», — но романы с книгами или с авторами их, хотя не менее реальные, решающие судьбу, переплавляющие душу, чем жизненные истории с живыми людьми.

В моей судьбе перевес остался за теми первыми, и лучшие силы и самое жаркое чувство были отданы им.

Многим, вероятно, знакомо ощущение радости от новой, доселе не виданной страны, открывающейся из страниц книги, и сознание, что — вот оно, самое важное, что со мной могло быть, важнее этого ничего не случится!

Новизна и неожиданность этого нового мира властно отрывают от окружающего и уводят в свою атмосферу. Душа, тело, мысль радостно подчиняются новым требованиям и законам, по которым живут в этом мире, — и уплывают, тают рядом с этим живые люди, как бледные, ненужные тени…

Об этих романах вспоминаю я теперь.

I. Рёскин

Была осень, городская, поздняя, с унылыми мокрыми улицами и серыми днями, ползущими друг за другом, как облака. Под зонтами спешили лишенные иллюзии люди с покупками, с портфелями в руках. Все что-нибудь делали; в 4 часа уже темнело. Если не работать, не думать горячо — нельзя было жить.

Лежа на диване, перелистывала я лениво маленький каталог английских книг, взятый в магазине, и безрадостно думала, что надо выписать что-нибудь новое. На последней странице, где обозначены дешевые издания в один шиллинг, передо мной мелькнуло:

Mornings in Florence. — Ruskin. (New edition[51]). Где? По какому поводу я читала и слышала о нем? Рёскин? Именно это имя как будто смутно назревало в душе; вокруг него стали скопляться разрозненные обрывки мыслей и воспоминаний. И уже волновалось нетерпеливо сердце, и каждый миг казался потерянным.

На следующее утро я прочла в газете об открывающемся «критико-художественном» журнале «Вымпел», где будут помещаться критические статьи о «заграничных писателях». Редактор-издатель — Сталактитов.

По малограмотному объявлению и по этой подписи я не поверила в журнал, но именно поэтому отправилась туда.

Третий этаж, узкая лестница, темная крохотная передняя. Мне было весело и неловко. В большой, пустой комнате был стол, и за столом сидел человек. Кипа неисписанной бумаги, новая длинная счетоводческая книга, песочница — все приготовленное для журнала, все еще не использованное, как в детской игре.

Я села против редактора и предложила дать в его журнал статью о Рёскине. Он принял недоверчивый вид и хмурясь вертел новую ручку с чистым пером.

— Мы, собственно, предполагаем давать небольшие монографии. Размер журнала не позволяет статьи…

— Хорошо. Но раз вы хотите знакомить с иностранными писателями — необходимо начать с Рёскина. Поймите, что о нем до сих пор ничего не знают. Он переведен на все языки, а у нас большинству самое его имя неизвестно.

Я говорила все горячей, укоряла русскую публику в невежественности и равнодушии.

Если он играл в журнал, я еще лучше играла в сотрудницу. Наконец он смирился.

— Потрудитесь прислать статью. Мы посмотрим.

Я поднялась и вышла.

На улице мое возбуждение росло. Поговорив вслух о Рёскине, я уже реально ощутила его значение и не могла простить себя, не понимала, как жила до сих пор, не зная его.

Когда я вечером взошла в магазин Готье с тем, чтоб перелистать английские каталоги, — первое, что я увидела на прилавке, был новенький желтый том Сизеранна — «Ruskin et la Religion de la Beauté».

Дрожащей от волнения рукой я открыла его. Красивый, строгий, благородный профиль старика!.. Я впилась глазами в его черты и чувствовала, что мои ожидания превзойдены. Я собиралась любить книгу, а передо мной был живой человек. Я спешила уйти, волнуясь, торопливо платила за книгу, сжимая ее в руке и боясь, что ее отнимут. Скорей домой! Узнать, кто он? Какой?

В тот вечер я в первый раз после долгих дней легла спать одаренная, не чувствуя одиночества и скуки, с горячим интересом к завтрашнему дню.

Так началась эта любовь.

Скоро они все были у меня — его главные книги: «Modern Painters», «Seven Lamps» и «Val d’Arno»[52] и та маленькая книжечка в один шиллинг, первая, соблазнившая меня. Я даже переводила ее, с трудом разбираясь и путаясь в специальных архитектурных терминах.

Но не это было главным даром. Я обрела учителя, друга, живого, реального, и любила в нем все: его расчесанную седую бороду, высокий благородный лоб, строгий профиль, сухую, но крепкую руку, которая так умело и любовно обращалась с каждым камушком и растением и могла зарисовать в записной книжке самый сложный орнамент, самый тонкий венчик цветка.

Я знала его жизнь; в его Praeterita я вычитала и запомнила, как из разных листьев дуба ему открылась вечность и красота мира, как из старого полотна Тернера он узнал и полюбил навсегда искусство.