Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

Она переходила площадь, и уж недалеко было до жилища сестры Мелины, к которой она спешила, когда глаза ее скользнули по высокому желтому дому, на дверях которого была прибита дощечка с надписью: «Elisabeth von Goethe»[49]. Она вспомнила высокую, строгую старую даму, которую ей показали недавно в театре; про нее говорили, что она умнее всех в городе и достойная мать гениального сына, — и Беттине так понравилась ее независимая осанка, повелительные движения и павлиньи перья, колыхавшиеся на ее голове. Она решительно постучала в дверь. На вопрос: «Дома ли Frau Rat Гете?» — ей указали маленькую светлую комнату, где у окна в глубоком кресле сидела та самая строгая старуха с вязаньем в руках. Беттина остановилась в дверях. Старая дама вопросительно смотрела на нее. Она стояла перед ней смущенная и была похожа на цыганку, черные глаза ее возбужденно блестели на смуглом лице, короткие вьющиеся волосы растрепались от быстрого бега, и съехавшая с головы шляпа качалась на ленте. — Frau Rat, — сказала, наконец, Беттина, приближаясь к ней, — я хочу познакомиться с вами. Я Беттина Брентано. У меня большое горе. Я потеряла лучшего, единственного друга… — Но тут слова изменили ей, прервавшись всхлипыванием, и, закрыв лицо руками, отвернувшись к стене, Беттина плакала, как маленькая беззащитная девочка, вздрагивая плечами и стараясь заглушить рыдания.

Некоторое время в комнате слышны были только горестные звуки ее плача, но когда они стали стихать, раздался спокойный повелительный голос старой дамы, звучавший на этот раз ласково и мягко:

— Ну, попробуем помочь твоему горю. Пойди сюда, дитя мое.

Стремительно ринулась Беттина на ее призыв и, опустившись на скамейку у ее ног, невольно склонила голову ей на колени.

— Что же это за друг и как ты потеряла его? — спросила Frau Rat.

— Это воспитательница в монастыре. Она была самой близкой на свете для меня! Все, что я делала и думала, было только для нее. Она была единственной. И теперь она не пускает меня к себе, не говорит со мной. Это Каролина фон Гюндероде…

Произнеся любимое имя, голос Беттины прервался, и слезы опять подступили к горлу, но ласковая рука прошлась по ее волосам, и спокойный внушительный голос заговорил над ней:

— Все обойдется, нужно уметь переносить горе. Ты знаешь, у меня есть сын. Сколько раз были у него огорчения, — у него, которому все удается в жизни, — и он тоже приходил ко мне, чтоб я ему напоминала, что нужно благородно переносить утрату. И потом он сам говорил, что, как человека хоронят в освященной земле, так и для важных событий надо строить красивую гробницу в памяти, а не проливать над ними безрассудные слезы. Так сказал мой сын.

— Это Вольфганг? — спросила Беттина, поднимая заплаканные глаза.

— Вольфганг, да, — и гордостью зазвучал ее голос. — Он сказал это, когда написал своего Вертера. А ты видела его когда-нибудь?

— Я видела его портрет.

— Ни один портрет не передает его, — заметила госпожа Гете. — Я тебе расскажу, какой он.

И начались рассказы о «маленьком Вольфганге», потом Вольфганге-подростке, переплетаясь со словами и поступками уже большого, прославленного человека. Если Frau Rat начала говорить о нем с тем, чтоб отвлечь Беттину от ее горя, чувствуя, что еще нельзя расспрашивать ее, то теперь она, уже не думая о ней, отдалась своим воспоминаниям, тому, что составляло неизменные думы и гордость ее старческих дней. И любо ей было, что слушательницей ее было молодое горячее существо, пришедшее искать у нее защиты от первой жизненной обиды. И Беттина понемногу успокоилась под ее мерный голос, и, как реакция пережитому взрыву горести, наступала в сердце тишина. Так обменялись старость и молодость своими дарами.

— Ну, ступай теперь домой, девочка, — сказала, наконец, госпожа Гете, — а то родные будут искать тебя. И завтра приходи опять ко мне. Ты попробуешь тогда рассказать о своем горе.

— А все, что вы мне говорили о Вольфганге, я сегодня же напишу Гюндероде! — воскликнула Беттина, поднимаясь с места и целуя протянутую ей руку.

Госпожа Гете покачала головой.

— Храни это лучше про себя, дитя, — сказала она.

Обновленная, побежала домой Беттина, и в тот же вечер были написаны целые страницы, в которых передавалась вся беседа с «недоступной, гордой» Frau Rat Гете и ее трогательные рассказы о проказах и об уме маленького Вольфганга, — страницы, которым, увы, не суждено было дойти по назначению. Неверная, жестокая Каролина фон Гюндероде вернула их Беттине перед самым своим отъездом из Франкфурта нераспечатанными вместе с другими ее письмами.

Такова была первая встреча одной из самых ярких, талантливых женщин немецкого романтизма с матерью гения, встреча, из которой суждено было вырасти полной фантазии и огня любви Беттины к стареющему, но вечно юному поэту. Но это другая история, и не о ней будет здесь речь.

Лишь в следующие посещения свои матери Гете Беттина могла рассказать историю своей исключительно страстной привязанности к Гюндероде и описать эту таинственную девушку, похожую на Сивиллу, которая шла среди жизни «с полузакрытыми глазами, чтобы не видеть, как безобразны люди», и не оскорбить их своим осуждением. И когда через несколько времени, путешествуя близ Рейнгау, Беттина услышала о самоубийстве молодой женщины, покончившей с собой на берегу Рейна, она сразу угадала, кто была эта несчастная, и причина непонятного отчуждения и холодности подруги вдруг до ужаса стала ясна ей. Ей вспомнилось, как часто говорила Гюндероде о своем желании умереть, и какую бессильную боль и обиду ощущала при этом она сама. Но особенно памятен был один случай. Каролина показала ей только что купленный маленький кинжал с серебряной рукояткой, и в лице ее была торжествующая радость. Беттина взяла его и на руке своей испытала остроту его стали. На пальце выступила кровь, и Гюндероде вскрикнула в испуге.

— Какая ты трусиха! — сказала Беттина. — Ты не можешь видеть кровь, а вечно носишься с мыслью, требующей величайшего мужества. Право, мне было бы легче, чем тебе, убить себя. Видишь, видишь, как ты боишься! — И, охваченная внезапным возбуждением, Беттина шутя преследовала ее и грозила ей кинжалом. И когда Гюндероде в страхе спряталась за старое кожаное кресло, глухой гнев поднялся в Беттине, — она набросилась на кресло, втыкая кинжал куда попало.

— Мое бедное кресло! — сказала, наконец, Каролина, молча наблюдавшая ее.

— Пусть оно притупит твой кинжал! — вскричала Беттина и без сожаления колола кресло, — волос летел во все стороны, и комната наполнилась облаком пыли. Тогда, отбросив кинжал в угол, она взяла подругу за руку и увела ее в сад в зеленую беседку и, срывая молодые виноградные ветки, бросала их под ноги и топтала, говоря: «Вот так ты обращаешься с нашей дружбой!»

Когда кончился этот взрыв негодования и улеглась ее боль, Беттина, затихнув, посмотрела на Гюндероде. Она стояла смущенная, с опущенной головой, и показалась ей очень бледной. Обе долго молчали.

— Каролина, — сказала она наконец, — если это желание придет к тебе совсем серьезно, — ты дашь мне знак?

Она молча кивнула головой. Вот что вспомнила Беттина, узнав о самоубийстве подруги. Итак, ее отчуждение, ее нежелание видеть Беттину — это был тот знак, который она дала ей. Настал час, когда жажда смерти стала непоборимой, решение — неуклонным, и нужно было для этого отойти от всего прежнего, милого, призывающего к жизни. И как узнать, не крылась ли в этой неумолимой суровости к любимой подруге последняя самоотверженная нежность исстрадавшейся души? Не думая больше о себе, она пыталась оттолкнуть от себя Беттину, показаться ей недостойной ее любви, жестокостью своей охладить ее привязанность и этим облегчить ей то, что последовало за этим? Кто узнает последнюю тайну отошедшей в вечность души?

Вся жизнь Каролины фон Гюндероде была краткой и нежной мелодией, спетой на ее стихотворения. В письмах, оставшихся от нее, она мало выражает себя, и все знавшие ее говорят о ее целомудренной сдержанности и застенчивости в отношении к людям. Неспособная негодовать и бороться, как Беттина, она безгласно склонялась перед жизненными невзгодами.

«Ты права, говоря о моей робости, — пишет она в одном письме к Беттине, — я не могу отстаивать в жизни то, что считаю правдой, я смолкаю и стыжусь там, где должны бы стыдиться другие, и это доходит до того, что мне хочется просить прощение у людей, причинивших мне зло, — из страха, что они заметят это и смутятся».

Марбургский профессор классической филологии Крейцер был тот, на кого устремилась глубокая романтическая любовь Гюндероде; та любовь, от которой умирают, не осуществив ее в жизни.

Женатый на женщине, чуждой ему по духу и уже немолодой, Крейцер то шел навстречу чувству Каролины и уверял ее, что близок час их полного соединения, то малодушно уклонялся от окончательного решения и снова сближался с женой. После трех лет колебаний и борьбы он внезапно оборвал переписку и всякие сношения с Гюндероде, не найдя в себе силы, а быть может, и достаточной любви, чтоб ломать и заново строить свою жизнь. Это было то последнее, что привело ее к печальному концу.