Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

Будучи на шесть лет старше Беттины, Каролина в дружбе с ней держала себя, как старшая, убеждала ее обуздывать свой пламенный темперамент, вести правильные занятия, но, как видно из переписки, главное обаяние ее для Беттины заключалось в мечтательности, в способности отрываться от действительности и жить в мире грез и поэтического ясновидения. Их соединяли игры, мечты, творчество, — музыкальное дарование Беттины и ее способность воспринимать и чувствовать красоту гармонично сливались с поэтическим даром Гюндероде. Беттина делилась с ней своими переживаниями, шалостями, серьезными мыслями, наблюдениями над жизнью, и Гюндероде сочувственно внимала ей. Но о том, что составляло горестную святыню ее души, свет и мрак ее жизни — о любви своей к Крейцеру — Каролина молчала, ни единым словом не выдавая себя младшей подруге. Она вся замыкалась и уходила в себя, и лишь по ее молчанию и подавленному тону писем Беттина угадывала о тяжелой драме, переживаемой подругой, и тогда любовь и жажда утешить делали ее мудрой, и наряду с детской нежностью и попытками развлечь у нее вырываются слова, изумляющие глубиной религиозного и философского прозрения.

Лишь 30 лет спустя, в своей «Книге юности для юности. Переписка с Гюндероде», Беттина собрала свои девичьи письма и издала их. Предлагаемые выдержки из ее писем относятся к лучшему периоду их дружбы и представляют благоуханнейший цветок романтизма, доныне близкий и волнующий нас. Мы приводим одни лишь письма Беттины, — из них ярче выступает облик подруги и характер их отношений, чем в сжатых, всегда кратких и сдержанных письмах самой Гюндероде.

Беттина — Каролине фон Гюндероде.

Ровно год назад встретились мы с тобой в первый раз в парке около беседки.

Целый год уже минул нашей дружбе! Плющ, который пробивался тогда через изгородь, разросся в этом году еще пышнее. Ты знаешь, это было наше первое слово! Я сказала тебе: «Зима была такая холодная, что жимолость побило морозом и потому она так мало дает тени», а ты ответила, что зато листва пропускает много солнца — все, что она не может удержать для себя, отдает нам. И потом ты прибавила, что красивее называть жимолость плющем, что тебе при слове «плющ» представляется козочка, грациозно ощипывающая листья. И потом ты сказала, что я должна из любви к природе носить белые платья, в благодарность за цветы, которые она щедро рассыпает вокруг, и что безвкусно носить платье с вышитыми на нем цветами, как у меня, когда так много живых цветов. Надо жить в гармонии и созвучии с природой, а то сама душа не распустится и завянет.

Я думала о твоих словах, и мы молчали. Я знала, что должна что-нибудь ответить, но не доверяла себе, — ты показалась мне такой умной, и твои мысли звучали так согласно с природой, и вся ты как будто возвышалась над человеческими помыслами, как вершина дерева, покрытая цветами. И когда я услышала собственный голос, отвечающий тебе, мне стало стыдно за него, как будто он был недостаточно благородным для тебя. Я никак не могла выговорить свою мысль. Ты захотела помочь мне и сказала: «Надо уважать природу, потому что она питает дух своими дарами». Как я думала потом о тебе, о твоих словах, о черных ресницах, закрывающих твои голубые глаза! Я думала о тебе такой, какой я тебя увидела в первый раз, о выражении твоего лица, о твоей руке, которой ты провела по моим волосам. Я записала в тот день: «Сегодня я познакомилась с Гюндероде. Это дар от Бога».

Теперь я перечитываю это, и мне так хочется чем-нибудь доказать мою любовь. Ты мне лучше не сознавайся, если полюбишь другую так же сильно, как меня. То есть я хочу сказать: будь с другими какой хочешь, но не такой, как со мной. Мы должны слиться среди природы и держаться крепко за руку и говорить друг с другом не о вещах, не о жизни, а всегда только о великом и вечном.

Понедельник.

Надо пройти через дубовый и буковый лес, потом ярким молодым ивняком, подняться на гору, спуститься вниз — и будет скала, сверкающая, гладкая, как черный мрамор. Она, как волшебное зеркало, отражает от себя лучи солнца. Сегодня я дошла до нее; это моя любимая прогулка, когда я одна. Я еще застала утренний туман, выползающий из расселин и тающий в воздухе, а надо мной золото все разгоралось, солнце как бы венчало меня, оно отскакивало от черного камня, оно жгло, но мне хотелось ощущать его давление на своем лбу, как от настоящей царской короны. Так сидела я, пела, слушала эхо, и властные державные мысли наполняли мне душу. Управлять всем миром, губить, разрушать все пошлое вокруг — от одной этой мысли сердце мое неукротимо бьется, и мне кажется, что я задыхаюсь…. Нет! Пусть лучше ты будешь самодержавным властелином, а я твоим кобольдом — это мне больше подходит…

Так мечтала я под жгучим солнцем, и мечты носили меня, как бурный конь, во все концы мира, и повсюду я отдавала приказания, топала ногой и торопила всех. Я совсем забыла за этими волнениями твою драму, которую взяла с собой, и вдруг задремала, что со мной всегда случается, когда кровь стучит в висках от солнца и от гордых замыслов. Мой верный друг, Ветрогон, разбудил меня своим лаем и просьбой играть с ним. Он лаял так, что все скалы грохотали и грозили в ответ, и я поневоле должна была радоваться и прыгать вместе с ним. Я уронила соломенную шляпу с вершины скалы, и он принес мне ее, сделав такой отчаянный прыжок, на какой можно решиться только при страстной любви, когда не думаешь об опасности, и когда все удается.

Ах, как хорошо было бы, если бы человек доверял своему гению с таким же отчаянным бесстрашием, как этот Ветрогон, когда ринулся за моей шляпой! Он положил лапы мне на плечи, и я назвала его Эродионом и подумала, что твой Эродион, наверно, с таким же выражением смотрел на богиню Immortalita[50], — такой у него был благородный, прекрасный и смелый взгляд. У людей редко бывает такая простота в величии, как у животных!

Из-за деревьев появился герцог, привлеченный лаем. Он спросил, отчего я так назвала собаку, и сказал, что он называет ее Фалесом в честь одного знаменитого возницы в Трое, убитого Диомедом.

Я показала ему твою поэму, чтоб объяснить, откуда у меня это название. Он сел рядом со мной на скале и стал читать ее, частью про себя, частью вслух, делая отметки карандашом. Посылаю их тебе, — ты увидишь, что он читал с большим вниманием, сосредоточенно, даже с любовью.

Не знаю, часто ли тебе удается затрагивать так струны чужой души. Он спросил меня, понимаю ли я твою поэму. Я ответила: нет, но что я люблю читать ее, потому что ты — мой друг и потому, что я верю тебе во всем. Он сказал, что это произведение тщательно защищено от чужого прикосновения, что оно как бы нежными лепестками прикрывает твою душу, и что в этих бережно свернутых лепестках таится гигантская сила. Вдохновение пророчески поднимает твои крылья, но так как мир слишком грязен для твоих детски чистых предчувствий, то ему не удается сдернуть целомудренный покров, окутывающий твою фантазию и твой глубокий философский ум.

Мне ужасно понравились его слова. Он провожал меня до дому, и по дороге я должна была рассказывать ему о тебе, о нашей дружбе, о твоей наружности. И я сама в первый раз поняла, как ты прекрасна. Мы увидели вдали молодую, белую, серебристую березу с поникшими ветвями, выросшую в расщелине каменного утеса. Ветер нежно колыхал ее, и она клонилась в долину. Говоря о тебе, я невольно показала на нее, и герцог спросил:

— Ваша подруга похожа на эту березу?

— Да, — сказала я, — да.

Тогда он захотел пробраться к ней, чтобы вблизи рассмотреть тебя, но утес был так крут и отвесен, что невозможно было подняться на него. Он сказал, что в таких случаях надо довериться Фалесу, — он сумеет всюду найти дорогу.

— А какие у нее волосы? — спросил он.

— Темные, блестящие, и вьющимися мягкими локонами падают ей на плечи.

— А глаза?

— Как у Паллады, голубые, огненные и в то же время спокойные, влажные.

— А лоб?

— Нежный и белый, как слоновая кость, открытый, небольшой, но широкий, как у Платона. Ресницы такие густые, что переплетаются между собой; брови, как два черных дракона, которые меряются зорким взглядом, грозят и готовы выпустить когти. Они стоят на страже и охраняют нежный взгляд ее глаз.

— А нос? А подбородок?

Так должна я была все описать ему, а береза стояла перед нами, как сказочная, вся пронизанная золотом, обласканная солнцем, и так нежно клонилась, послушная струям утреннего ветра и радостно колыхая свои зеленые волны в голубом небе, что я больше не могла отличить, что еще общего между вами и что разного.

Фалес первый несколькими прыжками достиг березы, потом герцог добрался до нее. Я осталась, я легко могла бы последовать за ним, но мне не хотелось быть там при нем. Он вырезал какие-то буквы в коре, совсем внизу, у подножья дерева и сказал, вернувшись, что она будет называться деревом дружбы, и что он тоже хотел бы быть нашим другом. Я согласилась. Право, не стоило с ним спорить и придавать этому значение. На зиму он уедет во Франкфурт, и потом, такому важному человеку легко забыть свои слова среди многих дел и развлечений. А главное, он болен, у него редко бывают здоровые дни, и ему нельзя отказывать в целебной радости и утешении.