Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

Говоря о клише, не надо смешивать с ними те обыденные, неизбежно повторяющиеся сочетания слов, без которых речь утратила бы свою ясность и было бы немыслимо самое существование языка. Как слово, так и целое предложение, в силу психологических законов, стремится вырасти из ограниченного конкретного образа в отвлеченное понятие. От многократного повторения слов в известном порядке их сочетание перестает доходить до нашего сознания и, подобно тому, как отдельные слова становятся в ряды мысленных знаков, равносильных буквам, заменяющим численные величины в алгебре, так подобную же роль играют и целые фразы. Если они живут, они неизбежно должны пройти известный круг явлений и умереть в мире абстракции, уступая место нарождающимся свежим образам. Язык, по выражению Гумбольдта, похож на сад, где есть цветы и плоды, где есть зеленые листья и листья сухие, опавшие, где рядом с умиранием идет вечная жизнь, рост и развитие. «Без этих отвлеченных образов литература и жизнь были бы непонятны, — говорит Реми де Гурмон, — это просветы, пробивающиеся лучи солнца, озаряющие собой природу, предметы и человеческие фигуры». Нам необходимы эти слова и выражения, которые все понимают в единственном, для всех одинаковом смысле. Они сберегают наше внимание, облегчают работу ума, представляют собой экономию наших сил и жизни и, устраняя из нашего сознания известное количество впечатлений, дают нам возможность мыслить и творить дальше.

Таким образом, «следует различать два рода клише, — замечает Реми де Гурмон, — один символизирует собою образы, законченное развитие которых довело их до состояния полной абстракции, другие — находятся еще в брожении. Первые стали отвлеченными образами, вторые — по праву сохраняют название клише».

Вот образцы предложений, в которых все слова равномерно дошли до той степени смерти, когда звук легко скользит по нашему слуху, не будя и не вызывая никаких зрительных представлений:

«Он возвел в идеал свои убеждения. — Эта точка зрения составляла основу его миросозерцания. — Образование является надежным орудием в борьбе против упадка нравов. — Это никогда не изгладится из моей памяти. — На него пало подозрение» и т. д.

«Ими не надо злоупотреблять, — замечает Реми де Гурмон, — ибо они делают стиль сухим и безжизненным; но надо помнить, что самые прекрасные, живые образы вянут и бледнеют, если их слишком щедро нагромождать друг на друга».

Неудачно и искусственно составленное предложение никогда не достигает такой степени отвлеченности, чтобы мы не замечали его при частом повторении, и каждый раз будет оно вызывать впечатление банальности.

Есть предложения, развитие которых остановилось на полпути. «С самого начала их организм и форма были недостаточно энергичны и прекрасны, и у них, очевидно, не достало силы пройти весь круг своего развития. Это такое состояние, когда образ, уже увядший, все еще не настолько умер, чтобы пройти совсем незамеченным и стать в ряды тех знаков, которые двигаются только по воле нашего разума». Такие клише звучат искусственно и пошло:

«Широко растущий поток демократических учений наводнил страну и увлек все препятствия в своем бурном течении. Эти принципы не укладываются в узкие рамки эстетизма. Эта эпоха, чреватая событиями, оставила нас на пороге великих дел. Моральная гангрена разрасталась все шире, охватывая дальнейшие сферы».

Случается, что некоторые слова в предложении сохраняют конкретный смысл, и соединение живых слов с мертвыми, отвлеченными знаками неприятно поражает нас не столько банальностью выражения, сколько несообразностью его. И в этих случаях особенно ярко сказывается, к чему приводит привычка механически пользоваться известными сочетаниями, не доводя их даже до сознания:

«С этого момента прогресс крупными шагами неуклонно шел вперед. Он собрал обильную жатву с семян скептицизма, зароненных в сердце молодого поколения. Достигнув вершины своих творческих стремлений, он мог отдохнуть на лаврах общего поколения» и т. д.

Есть сочетания слов, которые звучат теперь почти смешно. Могут ли вызвать хоть какое-нибудь чувство, растрогать или взволновать нас: «глухая, щемящая тоска», «легкое дыхание ночного ветерка», «лесное безмолвие и рокот ручья», «зловещая тишина», «сладкий сон», такие выражения, как: «на меня повеяло могильным холодом», «губы их слились в страстном поцелуе», «я выпил до дна всю горькую чашу унижений» и т. д.? Несомненно, было время, когда и они были молоды, прекрасны, звучали серьезно, красноречиво и производили впечатление жизненности. Но это время прошло…

«Писателям, склонным к лени, которые не в силах противиться приятной возможности употребить готовую форму, следовало бы, по крайней мере, следить за тем, — замечает Реми де Гурмон, — чтобы они употребляли клише, которые дошли до состояния полной абстракции и которых выцветший образ не вызывает больше никаких зрительных представлений. Это придаст их произведениям сухость и холодность, но спасет их от смешного».

Профессии, представители которых нуждаются в устном и письменном изложении, книги, написанные на условном языке научной терминологии, служат богатым рассадником всевозможных клише. Так как для подобных авторов литература не более, как средство, то они неразборчивы в выборе выражений и своим безвкусным, грубым обращением со словами быстро обесцвечивают их. Они приписывают любому слову нужный им в данную минуту смысл и этим лишают его субъективности и ускоряют его смерть. Одно и то же слово начинает означать слишком много вещей сразу и, в конце концов, перестает соответствовать какому бы то ни было реальному представлению.

Ежедневная печать с ее торопливым неряшливым характером изложения немало способствует искажению языка и выработке дурного, часто неправильного стиля, на что и у нас уже неоднократно указывалось.

«Наш политический лексикон так богат абстракциями, — замечает Реми де Гурмон, — что можно подумать, будто интересы, возложенные на наших депутатов, чужды всяких материальных целей». При этом такие абстракции представляют собой ряд нелепостей, уродливо застывших в неестественных положениях.

«Эти несчастные обладают целой массой принципов, — восклицает он: — „le principe sur lequel tout roule, — le principe solidement assis, — le principe posé trop légèrement“»[48] и т. д.

Для человека, не обладающего творческим воображением, несомненно, лучше избегать всяких словесных фигур и заботиться лишь о точном выражении своих мыслей. Он должен предписать себе возможную экономию и пуризм стиля, ибо ничто так не унижает писателя, как усилия выразить обыкновенные вещи высокопарными словами. Вообще, следовало бы помнить прекрасный завет Шиллера: «Пишите так, чтоб словам было тесно, а мыслям просторно!»

Вполне естественно, что человек испытывает особую, быть может, ни с чем не сравнимую радость, когда он все более глубоко забирает власть над речью и открывает в ней новые комбинации и сочетания, чарующие его своей новизной. Мы готовы прибегнуть ко всему, лишь бы только достигнуть неизвестного, лишь бы произнести еще никем не сказанное выражение и овладеть еще девственным словом. А для этого не нужна искусственная фразеология. Лучшие образы, т. е. наиболее жизненные и смелые, заключены в самых будничных и простых словах и являются непроизвольным, внезапным порождением взволнованного чувства или мысли. Надо радоваться возникающим в языке образам, беречь и любить их. Можно часто подразумевать их, не произнося вслух. Пусть поэтические замыслы являются перед нами, по выражению Ницше, «как египтянки, закутанные покрывалом, из-под которого выглядывают только их глубокие глаза»…

«Мы должны видеть в речи продукт человеческого творчества, — заканчивает свой очерк Реми де Гурмон, — признавать за ней высокое эстетическое значение, и это поможет нам блюсти известную лингвистическую честность и совестливость и с любовью оберегать красоту слова»…

История одной дружбы

(Беттина Брентано и Каролина фон Гюндероде)

В яркое солнечное утро 1805 года Беттина Брентано бежала по улицам Франкфурта, охваченная горестным волнением. Гнев и обида боролись в ее душе с острой мучительной болью. В первый раз в жизни непонятное, не охватимое разумом зло коснулось сердца, оторвало от него самое любимое, — хотелось дать волю слезам, которые тяжким горячим комком стояли в горле, но ведь она уж столько плакала, — и так бесполезны и унизительны были ее слезы… Ей вспомнилось ярко, как она лежала на полу, головой прижимаясь к ногам этой неверной, жестокой подруги, моля ее об ответе. И ответа не было. Гневно передернула Беттина плечами и ускорила шаги. «Забыть ее совсем! Перестать любить и мучиться! Вырвать из сердца — найти ей заместительницу!»

Она переходила площадь, и уж недалеко было до жилища сестры Мелины, к которой она спешила, когда глаза ее скользнули по высокому желтому дому, на дверях которого была прибита дощечка с надписью: «Elisabeth von Goethe»[49]. Она вспомнила высокую, строгую старую даму, которую ей показали недавно в театре; про нее говорили, что она умнее всех в городе и достойная мать гениального сына, — и Беттине так понравилась ее независимая осанка, повелительные движения и павлиньи перья, колыхавшиеся на ее голове. Она решительно постучала в дверь. На вопрос: «Дома ли Frau Rat Гете?» — ей указали маленькую светлую комнату, где у окна в глубоком кресле сидела та самая строгая старуха с вязаньем в руках. Беттина остановилась в дверях. Старая дама вопросительно смотрела на нее. Она стояла перед ней смущенная и была похожа на цыганку, черные глаза ее возбужденно блестели на смуглом лице, короткие вьющиеся волосы растрепались от быстрого бега, и съехавшая с головы шляпа качалась на ленте. — Frau Rat, — сказала, наконец, Беттина, приближаясь к ней, — я хочу познакомиться с вами. Я Беттина Брентано. У меня большое горе. Я потеряла лучшего, единственного друга… — Но тут слова изменили ей, прервавшись всхлипыванием, и, закрыв лицо руками, отвернувшись к стене, Беттина плакала, как маленькая беззащитная девочка, вздрагивая плечами и стараясь заглушить рыдания.