Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции - Бенвенуто Челлини

Тем временем вышесказанный мессер Альберто вернулся на правый путь и снабдил меня всем тем, о чем я просил. В этот день я расположился уехать из Феррары во что бы то ни стало; но этот расторопный герцогский дворецкий так устроил со сказанным мессер Альберто, чтобы в этот день я не получил лошадей. Я навьючил мула множеством своей клади и с нею уложил этот таз и этот кувшин, которые я сделал для кардинала. Тут как раз пришел один феррарский вельможа, какового звали по имени мессер Альфонсо де’Тротти350. Этот вельможа был очень стар, и был человек любезнейший, и искусства любил весьма; но он был один из тех людей, которым очень трудно угодить; и если, случайно, им доведется увидеть что-нибудь такое, что им нравится, то они себе его расписывают в мозгу таким превосходным, что думают, будто никогда уже больше не увидят ничего, что бы им понравилось. Пришел этот мессер Альфонсо; почему мессер Альберто ему и сказал: “Я жалею, что вы поздно пришли; потому что уже уложены и заделаны этот кувшин и этот таз, которые мы посылаем кардиналу во Францию”. Этот мессер Альфонсо сказал, что у него нет охоты; и, подозвав одного своего слугу, послал его к себе на дом; каковой принес кувшин из белой глины351, из этих фаенцских глин, очень тонко сработанный. Пока слуга ходил и возвращался, этот мессер Альфонсо говорил сказанному мессер Альберто: “Я вам скажу, почему у меня больше нет охоты видеть вазы; дело в том, что однажды я видел одну серебряную, античную, такую прекрасную и такую изумительную, что человеческое воображение не могло бы и помыслить о таком совершенстве; и поэтому у меня нет охоты видеть что-нибудь в этом роде, чтобы оно мне не испортило этого чудесного представления о ней. Было это так, что один даровитый вельможа ездил в Рим по некоторым своим делам, и тайно ему была показана эта античная ваза; каковой силою большого количества скудо подкупил того, у кого она была, и увез ее с собой в эти наши края, но держит ее в великой тайне, чтобы не узнал герцог, потому что ему было бы страшно лишиться ее каким-нибудь образом”. Этот мессер Альфонсо, пока рассказывал эти свои длинные небылицы, не остерегался меня, который тут же присутствовал, потому что он меня не знал. Тем временем появился этот благословенный глиняный слепок, раскрытый с таким тщеславием, фокусами и торжественностью, что, когда я его увидел, то, повернувшись к мессер Альберто, я сказал: “Какое счастье, что я его увидел!” Мессер Альфонсо, рассердясь, с оскорбительными кое-какими словами, сказал: “А кто ты такой, который сам не знает, что он говорит?” На это я сказал: “Сперва послушайте меня, а потом увидите, кто из нас лучше знает, что он говорит”. Повернувшись к мессер Альберто, человеку весьма степенному и умному, я сказал: “Это серебряный кувшинчик, столько-то весом, который я сделал тогда-то этому шарлатану маэстро Якопо, хирургу из Карпи, каковой приезжал в Рим, и пробыл там полгода, и какой-то своей мазью перепачкал много десятков синьоров и бедных вельмож, из коих он извлек много тысяч дукатов. В то время я ему сделал эту вазу и еще другую, отличную от этой, и он мне за них заплатил, за ту и за другую, очень плохо, а в Риме сейчас все эти несчастные, которых он мазал, искалечены и плохи. Для меня превеликая слава, что мои работы в такой чести у вас, у богатых господ; но только я вам говорю, что за все эти столькие годы с тех пор я старался, сколько мог, учиться; так что я полагаю, что эта ваза, которую я везу во Францию, будет подостойнее кардинала и короля, нежели та — этого вашего врачишки”. Когда я сказал эти мои слова, этот мессер Альфонсо, казалось, просто таял от желания увидеть этот таз и этот кувшин, в каковых я по-прежнему ему отказывал. Когда мы некоторое время так побыли, он сказал, что пойдет к герцогу и через посредство его светлости его увидит. Тогда мессер Альберто Бендидио, который был, как я говорил, прегорд, сказал: “Прежде чем вы уйдете отсюда, мессер Альфонсо, вы его увидите, не прибегая к покровительству герцога”. При этих словах я ушел и оставил Асканио и Паголо, чтобы он им его показал; каковой говорил потом, что они говорили величайшие вещи в мою хвалу. Захотел потом мессер Альфонсо, чтобы я с ним сблизился, так что мне не терпелось уехать из Феррары и убраться от них. Что у меня там было хорошего, так это общение с кардиналом Сальвиати, и с кардиналом равеннским352, и кое с кем другим из этих даровитых музыкантов, и больше ни с кем; потому что феррарцы народ жаднейший, и любо им чужое добро, каким бы способом им ни удалось его заполучить; все они такие. Явился в двадцать два часа вышесказанный Фиаскино и вручил мне сказанный алмаз ценою около шестидесяти скудо, сказав мне с печальным лицом и в кратких словах, чтобы я носил его ради любви к его светлости. На что я ответил: “Я так и сделаю”. Поставив ноги в стремя в его присутствии, я тронулся в путь, чтобы уехать себе с богом; он заметил поступок и слова; и, когда передал герцогу, тот, во гневе, имел превеликое желание воротить меня обратно.

Я проехал вечером десять с лишним миль, все время рысью; и когда на следующий день я оказался вне феррарской земли, я возымел превеликое удовольствие; потому что, за исключением этих павлинчиков, которых я там ел, причины моего выздоровления, ничего другого я там не знал хорошего. Мы совершили путь через Монсанезе353, не задевая города Милана, из-за вышесказанного опасения; так что здравы и невредимы приехали в Лион. Вместе с Паголо, и Асканио, и одним слугой нас было четверо с четырьмя очень хорошими лошадьми. Прибыв в Лион, мы остановились на несколько дней, чтобы подождать ослятника, у какового были этот серебряный таз и кувшин вместе с другой нашей кладью; нас поселили в одном аббатстве, которое принадлежало кардиналу. Когда подъехал ослятник, мы уложили все наши вещи на повозку и двинулись по направлению к Парижу; так мы ехали в сторону Парижа и имели по дороге кое-какое беспокойство, но оно не было весьма значительно. Королевский двор мы застали в Фонтана Белио; мы представились кардиналу, каковой тотчас же велел нам отвести жилье, и этот вечер нам было хорошо. На другой день явилась повозка; и когда мы взяли наши вещи и кардинал услышал об этом, то он сказал королю, каковой тотчас же пожелал меня видеть. Я пошел к его величеству со сказанным тазом и кувшином и, явясь перед него, поцеловал ему колено, а он преблагосклонно меня поднял. Пока я благодарил его величество за то, что он освободил меня из темницы, говоря, что так обязан всякий государь, добрый и единственный в мире, как его величество, освобождать людей, на что-нибудь годных, а особенно невинных, как я; что эти благодеяния прежде записываются в книги божий, чем всякие другие, какие только могут быть сотворены на свете, — этот добрый король слушал меня, пока я не договорил, с великой любезностью и с несколькими словами, достойными его одного. Когда я кончил, он взял вазу и таз и затем сказал: “Право, я не думаю, чтобы и древние когда-либо видели столь прекрасного рода произведение; потому что мне хорошо помнится, что я видел все лучшие произведения, и созданные лучшими мастерами всей Италии, но я никогда не видел ничего, что бы меня больше восхищало, чем это”. Эти слова сказанный король говорил по-французски кардиналу феррарскому со многими другими, еще большими, чем эти. Затем, повернувшись ко мне, заговорил со мной по-итальянски и сказал: “Бенвенуто, повеселитесь несколько дней, и потешьте свою душу, и старайтесь хорошенько кушать, а мы тем временем подумаем о том, чтобы дать вам добрые удобства, чтобы вы могли нам создать какое-нибудь прекрасное произведение”.

Так как вышесказанный кардинал феррарский увидал, что король возымел превеликое удовольствие от моего приезда и так как и он также увидал, что по этим немногим работам король уверился, что может удовлетворить свое желание исполнить некие превеликие работы, которые у него были в мыслях, а так как в это время мы ехали вслед за двором, можно сказать мучась, потому что королевский поезд тащит всякий раз за собой двенадцать тысяч лошадей, и это самое меньшее, потому что когда двор в мирные времена бывает полностью, то их восемнадцать тысяч, так что их всегда бывает свыше двенадцати тысяч, ввиду чего мы ехали, следуя за сказанным двором в таких местах иной раз, где едва было два дома, и, как делают цыгане, приходилось ставить парусиновые палатки и нередко изрядно терпеть, то я торопил кардинала, чтобы он побудил короля послать меня работать. Кардинал мне говорил, что лучшее в этом случае, это ждать, чтобы король сам об этом вспомнил, и чтобы я иной раз показывался на глаза его величеству, когда он ест. Я так и делал, и однажды утром, за обедом, король меня подозвал; он заговорил со мной по-итальянски и сказал, что намерен исполнить много больших работ и что он скоро отдаст мне распоряжение, где я должен работать, снабдив меня всем тем, что мне необходимо; со многими другими речами о приятных и различных вещах. Кардинал феррарский тут же присутствовал, потому что почти постоянно ел утром за королевским столом; и, услышав все эти речи, когда король встал из-за стола, кардинал феррарский в мою пользу сказал, поскольку мне было передано: “Священное величество, этот Бенвенуто имеет весьма великое желание работать; можно было бы почти что сказать, что грех заставлять подобного художника терять время”. Король добавил, что он сказал правильно и чтобы он установил со мной все то, что я хочу себе как жалованье. Каковой кардинал в тот же вечер, когда утром он получил поручение, вызвав меня после ужина, сказал мне от имени его величества, как его величество решило, чтобы я принялся за работу; но сперва он хочет, чтобы я знал, какое должно быть мое жалованье. При этом кардинал сказал: “Мне кажется, что если его величество даст вам жалованья триста скудо в год, то вы отлично можете устроиться; кроме того, я вам говорю, чтобы вы предоставили заботу мне, потому что каждый день является случай, когда можно сделать добро в этом великом королевстве, и я всегда вам помогу удивительно”. Тогда я сказал: “Без того, чтобы я просил ваше высокопреосвященство, когда оно оставило меня в Ферраре, оно мне обещало не удалять меня из Италии, если сперва я не буду знать вполне того положения, в котором я буду у его величества; ваше высокопреосвященство, вместо того, чтобы прислать мне сказать о том положении, в котором я буду, прислало особое распоряжение, что я должен приехать на почтовых, как будто подобным искусством занимаются на почтовых; и если бы вы мне прислали сказать о трехстах скудо, как вы мне говорите сейчас, то я бы не двинулся и за шестьсот. Но я за все благодарю бога и ваше высокопреосвященство также, потому что бог употребил его как орудие для столь великого блага, каковым было мое освобождение из темницы. Поэтому я говорю вашему высокопреосвященству, что все то великое зло, которое я теперь имею от него, не может достигнуть и тысячной доли того великого добра, которое я от него получил; и за него я от всего сердца его благодарю, и откланиваюсь, и, где бы я ни был, всегда, пока я буду жив, я буду молить бога за него”. Кардинал, рассерженный, сказал во гневе: “Ступай куда хочешь, потому что насильно никому добра не сделаешь”. Некоторые из этих его дармоедов-придворных говорили: “Ему кажется, что он невесть что, раз он отказывается от трехсот дукатов дохода”. Другие, из тех, что были даровиты, говорили: “Король никогда не найдет ему равного; а этот наш кардинал хочет торговать им, словно это вязанка дров”. Это был мессер Луиджи Аламанни, который так мне было передано, что он сказал. Это было в Дельфинате, в замке, которого я не помню имени; и было в последний день октября354.