Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ваньша, слыхал, вжикают пули? Дурные, говоришь? А вжикают.
– Э-э, вон кто-то вскочил, винтовкой над головой крутит. Кажись, увяз в снегу.
– Ребя, вниз надо, там наши дерутся!
– Погодь ты, Надо ж разобраться, где чьи. Дуром-то полезешь и на пулю наткнешься, – отмахнулся Ванюшка. – Где же Вавила?
Впервые Ванюшка видит бой со стороны.
– Дураки наши, эх, дураки. Засели б на ту вон скалу, што у беляков за спиной, да как вдарили им по загривку. Недотепы, пра, недотепы…
И тут с той самой скалы, что осталась у беляков за спиной, застрочил пулемет, загремели винтовочные выстрелы.
Выскочил из-за кедра Ванюшка и, как мальчишка, закричал:
– Так их! Взашей им, проклятым! Крой им крапивой по репице. Ага, не по нраву, видать, угощение? Крой их…
Найдя пологий ложок, Ванюшка с товарищами быстро спустился в долину. Короткая схватка с беляками была окончена. Вавила, забравшись на кошеву, кричал, приложив ладони трубкой ко рту:
– Раненых – на подводы… В Притаежное! Патроны, гранаты, винтовки сюда. Товары закопать, наши придут – откопаем. Продукты забрать!
Стоял он, ладный, в новой бекеше из дубленых овечьих шкур. Пушистый приполок от ворота до подола. Стянут ремнем. Залюбовался Ванюшка. «Вот же как, был мужик как мужик, а тут командир…»
– Ванюшка! – окликнул Вавила. – Ты оглох, што ли? Сколько вас вернулось? Где Ксюша?
Но поговорить не удалось.
– Горева поймали! Го-ре-ва!… – раскатилось эхо в горах,
Вавила вместе со всеми бросился навстречу кричавшим.
– Поймали, Вавила, гадов… Спрятались, как зайцы, вон за теми скалами, да давай переодеваться, канальи, – ругался Иннокентий.
Горев стоял перед партизанами. Невысокий, сгорбленный. Обычно щеголеватый, сейчас он выглядел жалко. Старенький полушубок, рваная шапчонка нахлобучена на лоб поварским колпаком. Рядом с ним – широкоплечий Зорин, в шабуре, накинутом на бекешу. Правая рука обмотана грязными бинтами. И это те, кто почти два года держали в страхе Притаежный край, сожгли несколько сел, убили и покалечили сотни людей. Они стоят, сникшие, совершенно не страшные, вызывающие только злость и брезгливость.
– Где ваш отряд, Горев?
Горев молчал. Не из гордости, нет, спазмы сдавили горло. Еще месяц назад он мнил себя чуть ли не спасителем России. Теперь все рухнуло.
– Где ваш отряд? – второй раз спросил Вавила.
Ответил Зорин:
– Вам лучше знать. Для чего задавать такие вопросы?
– Откуда мне знать, что случилось с вашим отрядом? Я требую прямого ответа.
Зорин в тоне Вавилы услышал угрозу.
– Наш отряд… под Синюхой… На него вы спустили снежный обвал.
«Это да!» – мысленно воскликнул Вавила.
– Обвал похоронил весь отряд?
– Нет. Часть успела проскочить.
– Где остальные?
Зорин развел руками.
– Часть перед вами, а где остальные и сколько… не знаю.
И Гореву, и Зорину гибель отряда и плен казались случайностью. Они не знали, что в эти дни десятки белогвардейских отрядов, батальонов, полков прекратили свое существование: или переходили на сторону Красной Армии, или были уничтожены. Горев судорожно вздохнул и спросил!
– Вы нас расстреляете?
– За ваши зверства, Горев, вас следует просто оставить на площади любого села, где вы жгли, вешали, пороли и расстреливали.
Горев побледнел, «Спасать» Россию – дело одно, но остаться с ней с глазу на глаз, без солдат, без оружия – нет! Лучше любая казнь, чем такое». И если б Вавила помолчал еще минуту-другую, или отдал приказ отвезти пленников в село, Горев, наверное, бросился бы на колени, моля о пощаде. Но Вавила сказал:
– Вы будете переданы революционному трибуналу.
– Слава те боже, – чуть слышно вымолвил Горев.
…Вечером отряд отдыхал в Притаежном. Вавила, пристроившись за столом в тесной горенке, писал при свете коптилки.
«Здравствуй, Вера!
Спасибо за хорошие вести. Но ждать тебя не могу. События торопят. Здесь нам больше нечего делать, а на севере тракты забиты отступающими колчаковцами. Вчера получил предписание и утром выхожу с отрядом на север, к железной дороге. Если поторопишься, то догонишь отряд в Камышовке – там у нас формирование.
Часть рогачевцев уходит домой. С ними Иван Рогачев. Передай Ксюше огромное спасибо за разгром горевцев. И всем нашим товарищам низкий поклон.
Вера, и еще к тебе просьба. Обними мою дочурку. Очень прошу».
Вавила задумался. Хотелось попросить Веру зайти на могилу Лушки и положить от него веточку пихты. Хотелось что-то теплое и доброе написать самой Вере. «Одинока она», – подумал Вавила, но письмо закончил по-деловому.
«…Горев и Зорин сидят в съезжей избе. Их будет судить выездной трибунал, здесь, в Притаежном.
С приветом Вавила».
Жура выстраивал свой отряд перед сельсоветом.
– В две шеренги, робята…
– Это как же в шеренги-то?
– Ну, в два ряда становись, плечо к плечу, лицом к совету. Так положено у военных.
– Мы и без шеренгов колчакам репицу надрали.
Кто смеялся, кто ворчал добродушно. Бородатые и бритые, старые и молодые. Кто в бараньих ушанках, кто в лисьих малахаях, а кто и в городском каракулевом «пирожке». В глазах пестрит от полушубков, шуб, азямов. Выстроен отряд. И только сейчас, когда рядом стоит красноармейская рота, Жура замечает фантастическую пестрядь своего отряда. На плечах винтовки: русские, японские, английские, шомпольные и дробовики.
Красноармейцы в полушубках и шапках-ушанках. Построились быстро. А вокруг них толпа рогачевцев.
Заиграл горнист и из Кирюхиной избы вынесли Красное знамя. Позади шли Вера и Федор. У Федора рука на подвязке.
Замер строй. Жура стоял на правом фланге отряда и держал у папахи ладонь. На кошеву поднялся командир красноармейской роты. Молодой, высокий, в ладном полушубке. Он говорил о том, что власть Колчака пала, и Красное знамя снова реет над большей частью Сибири. Но колчаковцы еще не добиты. Враг бежит. Он смертельно ранен, но еще не уничтожен.
– Товарищи! Вас горстка, но вы храбро сражались и не пустили врага в свое село. Товарищи! Мы будем продолжать борьбу, а вам нужно сеять хлеб, добывать золото – Стране Советов надо помочь. Слава павшим в бою!
Бойцы Красной Армии замерли ровной шеренгой, рогачевцы поснимали шапки.
В толпе стояла Аграфена, как всегда прижимая к себе Капку и Петюшку. Вчера, с военными почестями были похоронены односельчане, погибшие в схватке с отступающими колчаковцами. Среди фамилий, написанных на доске, первой стояла «Чекин Е. Д.» Аграфена утерла скупую слезу уголком шерстяной шали. Смахнула слезу и Вера. Егора она, пожалуй, любила больше всех соратников по борьбе за какое-то особое, нежное, доброе отношение
