Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мечты приятно грели Аркадия Илларионовича. Но он не был бы Ваницким, если бы не умел мыслить трезво. Натешившись радужной картиной, он жестко сказал самому себе: нет! старому не бывать! Как же тогда спасти золото?
Он придержал лошадей, еще раз подумал и решительно повернул к мосту, навстречу бежавшему Степке.
– Э-э, Аркашка! Места не шибко много. У порога спать можно… Куда лошадей гонял?
– Не справился, понесли…
– Куда им нести, еле стоят. Заснул, однако, не ту вожжу дернул.
– Степка, мы не поедем в казарму.
– Пошто не поедем? У порога спать хорошо.
– Потом ночевать придешь, а сейчас садись-ка и погоняй в тайгу. Живо садись! Слышишь, стрельба совсем близко. Лопаты не потерял?
– Без лопаты как можно, – обиделся Степка.
…Место приметное – поляна, бугор, большой раскидистый кедр. От него виден мост через реку и огни водокачки.
Степка заровнял яму, аккуратно засыпал, запорошил ее снегом. Утром люди пойдут, и следа от ямы не будет. Так приказал Аркашка. «Эх, друг Аркашка, зачем столько золота закопал?»
«Запомни, запомни, – твердил про себя Ваницкий, – прямо на мост, под прямым углом станция».
– Степка, там лепешка в мешке, тащи сюда и ружье тащи. Быстрей, быстрей, время не ждет.
Когда Степка вернулся с ружьем и хлебом, Ваницкий подступил к нему:
– Запомни место, где мы с тобой золото закопали. Запомнишь?
– Ха! Через год завяжи глаза – разом найду.
– Еще осмотрись. Внимательно осмотрись. Может, придется не через год, а через два отыскать это место. Может быть, через пять.
– Пять? Ха! Степке не веришь?
– Верю. Вставай сюда. Между нами яма. В ней золото. Берись за ружье.
Степка понял все. Подтянулся, стал выше ростом, снял рукавицы, шапку и взялся одной рукой за приклад, другой за ствол. Ваницкий также. Ружье между ними лежит на руках, параллельно земле.
– Повторяй за мной, – приказал Ваницкий. – Это ружье теперь будет твое.
– Это ружье теперь будет твое.
– Это ружье я дарю тебе, Степка, над могилой, где спрятано золото.
– Это ружье я дарю тебе, Степка, над могилой, где спрятано золото.
– Пусть застрелит тебя это ружье, если ты обманешь Аркашку Ваницкого, если скажешь хоть кому-нибудь про золото.
– Пусть застрелит меня… ружье… – Степка мелко дрожал, – если я обману Аркашку Ванисски, скажу хоть… Марье-то можно?
– И Марье – ни слова, – рубанул Ваницкий,
– И Марье ни слова, – повторил Степка.
– Про это золото.
– Про это золото. Все?
– Нет. Дай твою трубку. Если я пришлю тебе эту трубку, ты покажешь золото. Понял?
– Если ты пришлешь эту трубку? Понял. Тогда покажу.
Ваницкий отдал ружье Степке, затем протянул ему половину ячменной лепешки, вторую половину стал жевать сам,
– Ешь, повторяй. Пусть хлеб разорвет мне кишки…
– Пусть хлеб… разорвет… мне кишки…
Никогда Степка не давал таких страшных клятв. Казалось, земля ходуном пошла, как трясун на болоте.
– Никому.
– Никому!
– Никогда!
– Никогда!
…Под утро проходил через мост какой-то поезд. Шел тихо. Ваницкий вскочил на платформу.
Степка стоял у казармы. Он хорошо понимал, куда и зачем уехал хитрый Аркашка. Почему вез золото. Почему закопал. От кого. Понимал, что Аркашка вовсе не друг ему! Но сто рублей дарил, и обычай требовал называть его другом.
«Ружье Аркашка дарил. Сказал – пусть застрелит ружье. Я сказал: пусть застрелит ружье. Он сказал: пусть хлеб разорвет мне кишки. Я сказал: пусть хлеб разорвет мне кишки. Какой Степка друг Аркашке? Аркашка на Степку – тьфу. Пусть хлеб разорвет мне кишки… Ай, хитрый Аркашка.
10
Вера ехала в Притаежное по проселочной дороге. Возница утром упросил.
– Тут ближе, и ухабов помене: мало обозов-то проходит по ней. Мы мигом в Притаежном будем… Чайку на перепутъе попьем у дочки – она тут недалеча, на выселках живет. Мужик-от хуторской у нее был, да вот сгинул в войну, царство ему небесное. По ребятенкам я шибко соскучился, давно не видал внучат-то…
Вера охотно согласилась:
– Поедем – раз ближе.
Зимняя дорога!
Скрипит снег под полозьями розвальней, потренькивает колокольчик под дугой, пофыркивает гнедой, неторопливо, как бы играючи, перебирает стройными ногами. Завернувшись в тулуп, Вера смотрит по сторонам, стараясь запомнить синеву покрытых снегом полей, удивительную прозрачность зимнего воздуха, и неестественно четкий рисунок ветвей на фоне чистого неба. Вон мышка-полевка юркнула под снег, оставив после себя бисеринки следов.
К скирде соломы проторена дорога. Зима еще только крещенскими морозами грозит, а у кого-то сено уже подходит к донцу и хозяин стал кормить скотину соломой. Или, быть может, сожгли избу, и он наскоро утепляет баню, покрывая соломой крышу.
Тусклое солнце катилось к закату, вдоль горизонта расцветали неяркие краски зари. И вдруг:
– Караул-ул… На помощь…
Крики неслись с хутора, что чернел вправо от дороги над Выдрихой. Все укутал снег: и землю, и деревья, и горы. Только на островерхой крыше не удержался, скатился с нее, и черепичная крыша резко выделялась над заснеженными деревьями.
– Спаси-и-ите… – молил женский голос.
– Стой, – крикнула Вера вознице и привстала в санях, пытаясь сбросить тяжелый тулуп. – Стой, тебе говорят.
– Сдурела! – Возница уже привстал и, раскрутив над головой концы вожжей, крикнул: – Пш-ш-е-ел… гра-а-абят… – На сибирских трактах лошади с малых лет после крика «Гра-а-абят…» получают удар кнута и, не дожидаясь повтора, переходят на мах. И сейчас, услышав «пш-шел, грабят», гнедой жеребец рванулся вперед, словно его прижгли раскаленным железом.
От толчка Вера упала на дно кошевы и, силясь выбраться из тулупа, кричала вознице:
– Стой, тебе говорят… Неужели криков не слышишь?!
– Слышу – потому и гоню, девонька. Ах ты, господи! Знал, што тут грабители шастают, да вот своих повидать захотелось… Но-о… пш-шел… гра-а-абят…
– Стой! – Вера приподнялась и, схватив за вожжи, что было сил натянула их. – Тпр-р-ру-у!…
– Сдурела! – возница попытался отнять вожжи, но отпрянул, увидев черный зрачок пистолета.
– Стой, тебе говорят, – Вера вылезла из кошевы. – Не вздумай удрать. Найду… Меня знаешь.
Посередине хуторского двора лежал мужчина и тихо стонал. Вера нагнулась к нему, но из дома послышались крика женщин. Поставив браунинг на боевой взвод, Вера решительно распахнула дверь и увидела просторную комнату, тускло освещенную керосиновой лампой. Против дверей, в левом углу, у окна, к столу привязана девочка лет двенадцати. Напротив нее женщина. Волосы ее разметались, глаза широко открыты.
– Помогите… господи… Люди… – кричала женщина, пытаясь
