Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Помню. А как же? – она села и облокотилась на маленький стол, стоявший между нарами. – Вот где мы встретились, Валерий Аркадьич. Где это вас?…
– Под Синюхой… Там спустили на нас лавину, а меня ранили в живот… Я очень рад, Ксюша, что встретил именно вас. Скажите, после нашей той встречи… вы видели Веру?
Ксюша невольно вздохнула: «Надо же, Вера только вчера уехала из Рогачево».
Валерию тяжело говорить. Губы шершавые, запеклись. Глаза мутные. Но он снова, настойчиво, разделяя слова, спросил: «Видели Веру?»
– Видела.
– И что?
– Што? Што? – соврать бы, да не врется. И ответила, пряча глаза: – Сохнет она по кому-то.
– Так и сказала?
– От нее такого дождешься. Сама я так поняла. Не выпытывай, барин, и так лишку сказала.
– Ксюша, мне необходимо знать, что ответила Вера. Пуля сидит у меня в животе, боль нестерпимая. Скоро меня не будет в живых. В таком состоянии я имею право узнать правду. Вы не солжете мне.
– Она… Она сказала: «Он враг мне».
– Так и сказала? Да, именно так должна была сказать чистая, светлая Вера. Я для нее враг. Но она для меня больше, чем жизнь. Вы увидите ее? Да? Пожалуйста, передайте, что Валерий Ваницкий очень ее любил, и перед смертью вспоминал только о ней. Скажите: мне противны колчаковцы, их звериная ненависть к народу. Порой мне казалось, что мое место с вами. Но нет. Я ни с вами, ни с теми. Те мне противны, а вас я боюсь… Мне вряд ли дожить до утра. Но дело не в этом. Вас зовут Ксения – значит, чужая. Это неправда. После Веры вы мне ближе всех… Красная Армия наступает. Через несколько дней установится новая власть… Вы будете хозяевами жизни. Я даже рад, что так все окончилось. Честное слово… Я очень люблю Веру. Я не молю ее о прощении за тот бесконечно ужасный миг, когда ее терзали, а я стоял у окна. Но пусть она знает: ни часу, ни минуты я не был спокоен после того кошмара. – Глаза Валерия помутнели еще больше. Говорить ему было все труднее, но он продолжал: – Я не хочу умирать. Но может быть лучше, что все так случилось. Я боюсь большевиков, хотя и уважаю… Вряд ли нам по дороге…
9
Гужевая дорога ухаб на ухабе и кошеву кидает, как лодку на шиверах. И лошади устали. Только выдернут кошеву из ухаба, а кошева снова тащит их в сторону.
Справа от дороги густые темные ели, засыпанные снегом до самой макушки. Слева – березы. А за ними железная дорога, Паровозы словно взбесились и ревут непрерывно день и ночь: дорогу, дорогу давай!
Какую дорогу, когда все забито. Железнодорожная колея вагонами, паровозами; гужевая – дровнями, кошевками, розвальнями. Иной паровоз начнет хрипеть и умолкнет. Больше нет пара. Нет дров. Нет воды. Замерз паровоз. Из вагонов высыплют на полотно пассажиры. А сзади подпирает другой состав. Приходится сталкивать под откос и паровоз и вагоны, чтоб расчистить путь.
Ваницкий не спал по-хорошему третью ночь. И Степка не спал. «Где уснешь, если избы в селах по тракту забиты тифозными да теми, у которых пали голодные лошади. Вон их сколько по обочинам в сугробах, протянувших мохнатые ноги.
На рассвете стреляли. Пока далеко. Потом пронеслись на восток верховые. По ногам лошадей били обрубленные постромки. Это артиллеристы обрубила постромки и бросили пушки! Прошел на восток эшелон под флагом Франции. Возможно, в нем Надежда Васильевна? Теперь лошади зачастую обгоняли поезда, но пробиться к ним через снега не было сил. И не отдавать же золото большевикам!»
Ночи… Дни… Какое-то сумасшествие.
«Надо было уехать с французами и бросить золото. Влип, как…» Сравнение не приходило. Давила тупая боль в затылке, висках и очень хотелось спать.
Стрельба приближалась. «Куда деться? Самому не страшно – поменяюсь со Степкой одеждой – и я кучер. Возвращаюсь домой. По лихости, по ухватке, по соленой присказке переплюну любого кучера. Надо будет, надену лыжи и уйду через тайгу, через горы. Но куда деть мешки? Бросить? – Резнула острая боль. – Чтоб достались товарищам? Никогда! Доехать бы до реки. Все золото – в прорубь! Все!» – и успокоился сразу, как человек, у которого вскрыли болевший нарыв.
Согнав лошадей в глубокий снег, торопливо кормили их сеном, соскобленным с земли на месте разграбленного зарода. Лошади фыркали, морщились, но голод поджимал. Ели посоленное черное сено и овес, раздобытый где-то пронырливым Степкой. Жадно хватали снег, обжигались, задирали верхнюю губу, почти прикрывая ею ноздри, и жалобно ржали.
Река появилась неожиданно, ночью. Сани тряхнуло на ухабе. Еще… И кошева на гладкой дороге. Слева железнодорожный мост в два пролета. Прорубь! Аркадий Илларионович чуть не запел от радости. Но его остановила новая мысль: «Высыпай золото в прорубь, дубина стоеросовая, высыпай! Да любой губошлеп черпаком, каким чистят выгребные ямы, соберет твое золото!»
– Стой!
Усталые лошади разом остановились. Лоб горел, хотя на бровях сосульки. Все ближе стрельба.
– Ехать дальше мне некуда… – схватился за пистолет и выругался длинно и смачно. – Себя застрелю, а мешки? Нельзя допустить, чтоб их захватили товарищи…
«Раз, два, три…» – считал, сбивался и снова считал Ваницкий. Рванувшись вперед, схватился за Степкину руку.
– Стой!
– И так, однако, стоим, – невозмутимо ответил Степан. – Поди, давно стоим.
От спокойного голоса Степки Ваницкий пришел в себя. Перед ним белая скатерть застывшей реки. Мост в два пролета. Казарма.
Все виделось плоским и неожиданно ярким. «Болван!» – выругал себя Ваницкий и спокойно сказал:
– Степа, видишь казармы? Вон у моста?
– Вижу.
– Беги, расстарайся насчет ночлега, а мы потихоньку в объезд. Все равно, – нажимал на каждое слово Ваницкий, – дальше лошади не пойдут. Устали. Будем ночевать в казарме, а места не окажется, устроимся во дворе. Беги.
Степка не побежал, а пошел устало, нога за ногу. Ваницкий подождал, пока он скрылся за поворотом, и сразу понукнул лошадей, направил их по реке, от моста. Теперь он свободен. Отъедет подальше в тайгу и закопает мешки. А через год, через два, когда в страну вернется твердая власть, он тоже вернется обратно. Выкопает мешки. И на первый случай, на поправку горных работ, золото окажется
