На руинах империи - Брайан Стейвли

– Ты – не зло, Бьен.

– Учение велит нам любить всех, даже ненавидящих нас. А что я сделала, когда те двое на тебя напали? Я их убила. Двух человек, совершенно беззащитных. Я размозжила им головы…

Рук вытаращил глаза. Он хорошо помнил скользкую от крови бронзу в их руках.

– Не были они беззащитными.

Она, не моргнув, выдержала его взгляд.

– Против меня – были.

Не дав Руку ответить, Бьен отвернулась, приложила ладонь к замку и закрыла глаза.

В маленькой комнате вдруг стало жарко и тесно, сгустившийся воздух не давал дышать.

Бьен сжала челюсти, на ее щеках проступили напрягшиеся мускулы, под кожей на шее вздулись жилы. Желтый жар, исходящий от ее лица, запекся в исчерна-красный. Лоб покрылся испариной, словно она не стояла на месте, а тащила непосильный груз. Она сдавленно простонала сквозь сцепленные зубы.

И ничего не случилось.

Рук готов был увидеть, как незримая сила сорвет дверь с петель. Вместо этого Бьен прерывисто вздохнула и сползла по стене. Яростный жар под кожей снова потускнел до цвета старого синяка. Рук подхватил ее, не дал завалиться навзничь.

– Бьен…

– Все хорошо, – отозвалась она, слабо шевельнув рукой.

Он бережно усадил ее на табурет, взял со стола кувшин, дал попить. Она сделала глоточек-другой и жестом попросила убрать.

– Жаль, – выдавила она, – что эта дверь не из человеческих черепов.

Так уныло это прозвучало, что Рук не сразу распознал шутку.

– Что случилось?

– Не знаю.

Она рассматривала свои пустые ладони, словно только что выпустила лежавший в них ответ.

– К силе я прибегала… – она вздрогнула, – всего несколько раз, и всегда нечаянно.

– А в этот раз?

– Я сосредоточилась, попыталась вернуть то, что чувствовала ночью в храме. – Она прикрыла глаза. – Я… потянулась за ней, за силой. – Бьен с бессильной досадой тряхнула головой. – Нет у меня для этого слов. Это как пытаться дышать там, где нет воздуха, или тянуть воду сквозь забитую тростинку…

Она замолчала.

Рук оглядел темную клетушку и снова повернулся к ней.

– Какой у тебя колодец?

Заданный вслух, этот вопрос прозвучал так странно – все равно что спросить: «Сколько человек ты поубивала?» Она непонимающе смотрела на него, потом покачала головой:

– Не знаю.

– Не знаешь?

Все истории о личах – от рыночных сплетен до отточенных представлений городских актеров – рано или поздно приводили к вопросу колодца. Каждый лич имел свой колодец – каждый извлекал силу из своего источника. Таковым, насколько знал Рук, могло оказаться что угодно: камень, соль, дерево, вода. Ходили слухи о личах, обращавших в силу что-то не столь тривиальное: сновидения, боль, страх своих врагов. Трудно было судить, насколько достоверны эти рассказы, тем более что личи скрывали свои способности – отчасти потому, что каждого, кто их обнаруживал, убивали. Очень редко личи оказывались в заключении – существовали напитки, притуплявшие их силу, но надежнее считались другие способы: петля, сожжение, утопление. Надежнее и больше по душе жадной до крови толпе.

Но при всей неясности сведений Рук всегда считал, что каждому личу свой колодец известен. Однако Бьен качала головой.

– Я не пробовала, не искала, – сердито огрызнулась она. – Все это время я делала вид, что со мной все в норме.

Рук, нахмурив брови, обвел взглядом деревянные стены, деревянный потолок и половицы, деревянный стол и табурет.

– Надо думать, это не дерево.

Бьен через силу усмехнулась.

– А если и дерево, я не умею им пользоваться, или у меня получается, только когда я не стараюсь. Или когда сержусь… – Она потерла лицо руками. – Уж если натура у меня извращенная, так хоть бы уметь этим пользоваться! Извини, Рук. – Она подняла на него глаза. – Не сумею я тебя вытащить.

Рук в один шаг пересек комнатушку, встал перед ней на колени, сгреб за рубаху.

– Если ты и дальше будешь говорить обо мне как о ребенке или бессловесной игрушке, которую можно таскать с места на место…

– Ладно-ладно, – невольно рассмеялась Бьен. – Как жестоко обращать против женщины ее же слова!

Ответить он не успел. По коридору за дверью застучали шаги. Улыбки Бьен как не бывало. Они переглянулись и дружно встали навстречу приближающемуся будущему. Рук готовился встретить зеленых рубашек, тычки копий и оскорбления, но, когда дверь после затянувшейся борьбы с замками и засовами наконец распахнулась, в проеме он увидел безоружного и совсем не воинственного с виду человека. Тот был на две головы ниже Рука, старше самое малое на двадцать лет и рыхлый, как полупустой мешок с зерном – такому самое место за рыночным прилавком или в ночной таверне. А вот здесь, в глубине прогнившего корабельного трюма, он казался вовсе неуместным – еще более, чем четверо щеголеватых стражников, маячивших в проходе за его спиной.

Человек поднял изувеченную руку – с давно зажившими культями двух пальцев – в непривычном приветствии и утер потный лоб ладонью.

– Извиняюсь! Тысяча извинений!

Оглядев комнату, он пальцами взъерошил себе лохмы и сокрушенно покачал головой.

– Еды нет… вода согрелась, среди дня темно. Это же… – Он запнулся, неодобрительно цокая языком в поисках подходящего слова. – Разгильдяйство! Какое неуважение к вступающим в наши… святые ряды… Сколько раз я говорил этой женщине, что не так следует знакомить новых воителей с… доблестью, блеском и… и тонкими оттенками борьбы!

Бьен присмотрелась к пришельцу.

– Кто вы такой?

– Ха! Как же! Я и сам невежа, и с каждым днем все невоспитаннее. Я – ваш мастер, зовут меня, зовут… – он отвесил легкий поклон, – Коземорд.

Бьен опешила.

При Арене состояли десятки мастеров, обучавших бою сотни бойцов, но лишь немногие удостоились прозвищ: Монашка, Малый Као, Трун Ле… и Коземорд. Это они обучили тех немногих, кто победил на Арене, выжил в дельте и вознесся до ранга верховных жрецов. О них слагали легенды почти наравне с Ванг Во. В святые дни, когда Достойные рубили друг друга на горячем песке арены, улицы гудели рассказами об искусстве и беспощадности их мастеров.

Коземорд не выглядел ни беспощадным, ни искусным. Единственное, что мог бы сказать о нем Рук, – что прозвище ему подходит: крошечные глаза слишком широко сидели на слишком узком лице, сходившемся книзу в жидкую седоватую бородку. Смешно и нелепо было даже подумать, что этот тюфяк натаскивал самых жестоких и страшных из Достойных. Но стоявшие за ним люди с суровыми взглядами не засмеялись, и сам Коземорд не улыбнулся своей покаянной скороговорке.

– Идемте! – Он жестом пригласил их в коридор. – Идемте. Довольно, довольно… прозябать в темноте. Позвольте, я покажу