Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

Однако и тут не обошлось без помех – откуда Рудольф их не ждал. За несколько часов до его дебюта в роли Голубой птицы в театре «Шанз-Элизе» к танцовщику заявилась корреспондентка вечерней газеты и «стала задавать дурацкие вопросы, не имевшие никакого отношения к балету». Обращаясь к Нурееву, она называла его «прекрасный Руди», «говорила о “сладкой жизни” и несла всякий вздор». Еще больше расстроили артиста письма, которые ему передал фотограф, пришедший с журналисткой. «Три конверта из советского посольства – с телеграммой от матери, письмом от отца и письмом от Пушкина». Рудольф понимал, что лучше подождать и прочитать их после спектакля, но это были первые известия из дома, и он не удержался.

«Вернись домой, – молила мать. – Вернись домой!» Отец в коротком письме вопрошал: как его сын мог предать свою родину? Хамет не мог в это поверить и не находил оправдания его поступку.

Слова родителей разрывали Рудольфа на части. Хотя он и понимал, что у них «все перемешалось – пропаганда и их собственные чувства». Рудольф ощущал, что они искренне хотели, чтобы он вернулся, и в то же время «добивались этого по чужому наущению». «Их страдания глубоко трогали меня, – писал он в своей “Автобиографии”, – но вместе с тем было обидно, что близкие никогда не могли понять моих устремлений и чувств».

Но самой сильной болью отозвалось письмо Пушкина: «Единственный человек, по-настоящему хорошо меня знавший, похоже, не мог понять, что со мной произошло. Он писал, что Париж – город упадка, и его загнивание скоро коснется и меня; что, если я останусь в Европе, я не только потеряю танцевальную технику, но и утрачу нравственный облик». Реакция Нуреева представляется странной. Он должен был предполагать, что Пушкин мог написать эти строки под диктовку, не имея возможности скорректировать тон и содержание своего письма.

Не успел расстроенный Рудольф начать свою вариацию, как в темном партере зрительного зала началась политическая манифестация. Оголтелые французские коммунисты принялась выкрикивать «Предатель!», «Возвращайся в Москву!» и забрасывать сцену помидорами, банановыми шкурками и бумажными «бомбами», начиненными перцем. Их свист и насмешки смешались с ободряющими возгласами других зрителей; безумная какофония угрожала полностью заглушить музыку Чайковского. По словам Виолетт Верди, «это был один из тех скандалов, которые так обожает и долго смакует Париж».

В анналах балета, конечно, немало подобных прецедентов. Достаточно вспомнить премьеру «Весны священной» с Нижинским, состоявшуюся в том же театре Елисейских Полей 29 мая 1913 года. Зрителей настолько возмутила новаторская музыка Стравинского и оригинальная и сложная хореография балета, что они освистали и композитора, и артистов[141]. Еще один шумный скандал разразился в 1925 году в Театре Сары Бернар – на премьере балета «Ромео и Джульетта», поставленного для труппы Дягилева сестрой Нижинского, Брониславой. Спектакль сорвали сюрреалисты, которые были категорически против участия своих сподвижников в разработке декораций для этой постановки. «О, – воскликнула тогда осажденная ими мать Нижинских, – в который раз скандал сделает Дягилева героем передовиц!»

На этот раз появлению ряда злобных передовиц о Нурееве способствовали французские коммунисты; правда, сорвать его выступление им не удалось. Позднее Рудольф заявил, что совершенно не испугался их криков и проклятий. «На меня даже снизошло какое-то странное умиротворение: радость, оттого что спокойно танцую, пока эти дураки делают из себя посмешище… Скандал в тот вечер даже обрадовал меня, потому что я обрел большую уверенность в себе. Я ощущал спокойствие, стыд за коммунистов и совершенно не волновался», – написал в мемуарах Нуреев. Но это был ретроспективный комментарий. А в тот вечер Рудольф, скорее всего, был потрясен неожиданными нападками, усугубившими его горечь от прочитанных ранее писем.

На следующий вечер его выступление снова было прервано – правда, теперь уже обожателями, которые в знак благодарности и солидарности засыпали всю сцену цветами. «Он был в таком состоянии! – рассказывала Розелла Хайтауэр, звезда труппы Куэваса, работавшая в тесном контакте с Рудольфом в те первые дни. – Танец – единственное, что его тогда поддерживало. Он был совершенно одинок в мире, которого еще совсем не знал».

Судьбе было угодно, чтобы в тот же месяц в театр Елисейских Полей пожаловала Бронислава Нижинская – посмотреть на исполнение Нуреевым партии Голубой птицы (роли, которую ее брат невероятно эффектно исполнял в свой первый парижский сезон 1909 года). В свое время Нижинская существенно поработала над хореографией «Спящей красавицы» в труппе де Куэваса. Посмотрев танец Нуреева, она вынесла вердикт: «Он – реинкарнация моего брата».

Не обошли своим вниманием резонансную постановку и Джером Роббинс, Пьер Берже и Ив Сен-Лоран. Однажды за обедом втроем Роббинс упомянул, что хотел бы увидеть танец Нуреева. «А мы сказали: почему бы не сегодня вечером?» – вспоминал Берже, любовник и деловой партнер Сен-Лорана. До спектакля оставалось двадцать минут, а все билеты на него были проданы. Но Берже поговорил с директором театра, и их пропустили. Берже и Сен-Лоран уже видели Рудольфа в Кировском. Оба, по словам Берже, были убеждены: Нурееву суждено стать «суперзвездой», потому что он обладал «внешностью, самомнением, дерзостью, характером, и прекрасно это понимал». Но Джером Роббинс не разделял их уверенности. По свидетельству Берже, «Нуреев его удивил, но не более. Тогда многие танцовщики и хореографы думали, что о Нурееве так много говорят лишь потому, что он сбежал из России».

Именно такую точку зрения озвучил в своей заметке «Печальная история», в журнале «Дансинг таймс», английский критик Арнольд Хаскелл, главный поборник советского балета на Западе. Посетовав на то, как этот «безумно запутавшийся танцовщик подвел своих товарищей», Хаскелл заявил, что Нуреев может спасти свою карьеру, только если не поддастся разлагающему процессу «вестернизации». «Боюсь, его ждет серьезное разочарование, когда он перестанет быть недолговечной сенсацией и обнаружит, что здесь гораздо меньше свободы для самовыражения в танце, чем в его собственной стране…

Внештатный танцовщик – без дисциплины и в отрыве от своей школы и традиции – стремительно деградирует. Звезда нуждается в труппе гораздо больше, чем труппа в звезде».

За «железный занавес», в Ленинград, вести о скандале с Голубой птицей донесла «Юманите», газета французской коммунистической партии, которую Тамара случайно увидела в киоске на Невском проспекте. Официальных известий о Нурееве по-прежнему не было, и Тамара была рада любой информации о нем, даже искаженной. Когда она позвонила Пушкину и рассказала, что Рудика освистали в Париже так, что пришлось вызывать полицию, старый педагог облегченно выдохнул: «Ну, слава Богу! Он жив