Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

творческий капитал. А во Франции ему хватило всего нескольких недель на то, чтобы усвоить язык западной коммерции. «Здесь, на Западе, я собираюсь просить столько денег, сколько могу получить, – скажет он через два месяца репортеру, демонстрируя деловую смекалку, которая превратит его в богатейшего танцовщика в истории. – Потому что количество денег, которые зарабатывает человек, показывает, чего он стоит».

Надеясь нажиться на своей «инвестиции», Раймундо хотел, чтобы Рудольф дебютировал в труппе де Куэваса в «Спящей красавице» 23 июня – в тот же вечер, когда он должен дебютировать в том же балете в рамках гастрольного тура Кировского театра в Лондоне. «Это будет великолепно, необыкновенно, – возбужденно заверял Раймундо Клару. – Мы устроим для него совершенно особый вечер. Давайте прямо сейчас сообщим прессе». Но Клара предостерегла его от поспешных шагов. «Пока не время», Рудольф еще в опасности, сказала она. А Лакотт и вовсе воспринял воодушевление Раймундо скептически: «Поняв, какая потрясающая реклама будет у его труппы, он сразу позабыл, что называл Рудольфа “мужиком”».

Париж – Лондон, 17 июня 1961 года

Через двадцать четыре часа после его бегства имя Нуреева замелькало на первых полосах газет во всем мире. Его история оказалась идеальной пищей для бурно развивавшейся новостной тележурналистики, сыгравшей решающую роль в президентских выборах в Америке 1960 года и превратившей в звезду президента Джона Ф. Кеннеди. Теперь повсюду красовался Нуреев – первый танцовщик, оказавшийся, по словам Дэвида Халберстама, «в центре внимания нового медийного общества». Общества, которому предстояло «достичь зенита почти через три десятилетия, когда журнал “Пипл” начал продавать больше места для рекламы, чем его старший и более консервативный собрат “Тайм”». В истории о бегстве Нуреева было все, что нужно для сенсационного международного скандала. А главное – и самое ценное для армии алчных до новостей репортеров – она была с продолжением! С каждым часом она обрастала все новыми и новыми подробностями, подогревавшими интерес к танцовщику, публика желала знать о нем больше и больше, и аудитории читателей, телезрителей и радиослушателей неуклонно ширились.

Проходя мимо газетного киоска на авеню Матиньон, ошеломленная Клара увидела себя на обложках почти всех крупных европейских ежедневников – с волосами, обмотанными шарфом, и глазами, спрятанными за большими темными очками. Пока Рудольф скрывался, репортеры – чтобы не прерывать историю – начали развивать тему Клары. «ПОДРУЖКА ТАНЦОВЩИКА В АЭРОПОРТУ ЗАДАЕТСЯ ВОПРОСАМИ», – сообщала «Дейли мейл». «НА ГЛАЗАХ У ДЕВУШКИ РУССКИЕ ХВАТАЮТ ЕЕ ПАРНЯ», – пугала «Дейли экспресс» своих читателей и тут же успокаивала их: Нуреев «вырвался на свободу на радость рыжеволосой девушке», которая «выглядела очень эффектно в зеленом свитере и юбке». Несмотря на то что Клара, как могла, отбивалась от репортеров, она быстро превратилась в «обольстительницу нашего времени», Джульетту, пленившую сердце Ромео из Кировского.

Русские были только рады списать все на любовь и подыгрывали зарубежной прессе. «РУССКИЕ ГОВОРЯТ: ТАНЦОВЩИКА К БЕГСТВУ ПОДТОЛКНУЛ РОМАН», – возвестила в воскресенье 18 июня «Нью-Йорк таймс», напечатавшая днем ранее, что Нуреев приехал в Париж, не думая о бегстве. «Это очень неприятная история, и мы о ней сожалеем, – процитировала газета некую женщину, якобы переводчицу Кировского театра, – но он молод, а девушка очень красива». Для Клары, избегавшей быть на виду, эта внезапная, пусть и мимолетная известность стала кошмаром. (Впрочем, возможно, она оказалась для нее «боевым крещением», поскольку впоследствии Клара устроилась PR-директором компании «Рив Гош» Ива Сен-Лорана.) И хотя пресса не раскрывала ее закулисную роль в бегстве Нуреева, Клара не пыталась корректировать публиковавшуюся информацию, да и с Рудольфом они это тогда не обсуждали. А потом он и вовсе расхотел возвращаться к тем воспоминаниям. «Дело сделано, что толку обсуждать прошлое», – вскоре сказал он Пьеру Лакотту.

С рассказа о бегстве Нуреев начал свою автобиографию. Его интерпретация интересна не только тем, что представляет собой свидетельство главного участника тех событий. Гораздо ценнее другое: она отражает и то, как Нуреев хотел, чтобы эти события воспринимались, и то, как мало он сам знал в то время[137]. Поскольку материалы о его бегстве оставались государственной тайной на протяжении всей жизни Нуреева и гриф «Секретно» был с них снят относительно недавно (по просьбе автора этой книги), взглянуть на это историческое событие шире общепринятой трактовки и составить его полную картину ранее не представлялось возможным. Нуреев полагался только на свои личные воспоминания. А в день бегства находился в крайне взвинченном эмоциональном состоянии (он сам признавался, что готов был наложить на себя руки). Так что свидетель из него не самый надежный. По утверждению Лакотта, «Рудольф никогда не рассказывал всей правды о своем “отходе”. К тому же он не был в курсе многих разговоров и событий, происходивших до, во время и сразу после его побега. Надо также учесть, что его мемуары были опубликованы всего через год после бегства, в то время, когда он не мог – даже если бы хотел – дать полную картину и оценку происшедшего. С годами его рассказ менялся и по содержанию, и по тональности подачи, а его роль и мотивация постоянно пересматривались. И двух одинаковых версий его бегства не найти. Средства массовой информации следовали его примеру и, как могли, присочиняли и домысливали историю.

Тем не менее в версиях Нуреева просматривается последовательность в изложении нескольких важных моментов. И самой странной из них предстает дата бегства, которую всегда указывал Рудольф. В своей автобиографии он упоминает о своей точной памяти на даты и интересе к гороскопам и предзнаменованиям. А потом пишет, что бежал не 16, а 17 июня. Непонятная ошибка, учитывая широкое освещение его бегства в прессе и его собственное утверждение о том, что он проверял эту дату. «Очень странно: я могу припомнить точную дату поступления в Ленинградское хореографическое училище и без малейшего колебания назвать час моего первого появления на сцене Кировского театра, но мне всегда приходится прилагать усилия, чтобы назвать день, когда в моей жизни произошел крутой поворот. А случилось это 17 июня в аэропорту Ле Бурже. Я очень суеверен – жаль, что не сверился со своим гороскопом на тот день».

Но еще удивительнее то, что почти во всех книгах, статьях и фильмах о Нурееве, включая его некрологи, датой побега указывается 17 июня!

В рассказе Нуреева имеются и другие неточности, прежде не подвергавшиеся сомнению, не проверявшиеся и не подкреплявшиеся другими свидетельствами. Современные данные заставляют усомниться в точности его воспоминаний. Вспоминая свою реакцию на известие об отправке домой, Нуреев описывает свои терзания так, словно внешне он никак не проявлял своих эмоций. «Я