Биянкурские праздники - Нина Берберова

— Очень, очень милое общество, — сказала Варвара Ивановна. — И какой комфортабельный дом!

Она развесила свои блузки, намазала кремом руки и, перекривив багровевшее от усилия лицо, стала снимать корсет: то верхние, то нижние крючки цеплялись за железные петли.

— Ну, тебе здесь будет веселее, чем мне, — усмехнулась Маргарита, завертывая волосы в папильотки; ее длинная ночная рубашка пахла едой и чемоданом, и ее начинало уже немного мутить от всех этих запахов, которыми ей пришлось дышать последние два-три часа. Был, впрочем, один, при воспоминании о котором как-то блаженно сжималось сердце: запах вечереющих полей, по которым долго вез их мужик. Запах этот шел от теплой земли, от зеленого, но уже высокого овса и от маленьких круглых копен еще не убранного сена, убегавших рядами в ровную зеленую даль, где темневшее с каждой верстой небо сливалось с плоской землей.

— Пожалуйста, помолись Богу, — сказала Варвара Ивановна, раздвинув ноги, чтобы снять башмаки.

— Помолилась бы, если б ты не сказала.

Маргарита легла, откинув одеяло, — ночь была жаркая.

Внезапно она увидала, как погас свет на медных шишках кровати; потом заскрипели пружины под Варварой Ивановной.

— Здесь невозможно будет спать, — пробормотала Маргарита, засыпая, — какая-то птица поет прямо в комнате.

— Это не птица, а сверчок, матушка; ты кому-нибудь другому такой вещи не скажи.

В окне были видны звезды и клочья деревьев.

Маргарита проснулась и, прежде чем понять, что ее разбудило, увидела перевернутую луну у самого подоконника, такую красную и кривую. Что-то мешало ей заснуть опять.

— Мммм, — стонала Варвара Ивановна.

— Мама, что с тобой?

Стон раздался громче и прозвучал дольше. Его, наверное, можно было расслышать в саду.

— Тише, тише, — испугалась Маргарита, — куда ты дела спички?

Босыми ногами она поймала туфли, протянув руки, бросилась к столу и сразу же схватилась за коробок. Пламя свечи, такого же цвета, как упавшая за окно луна, закачалось в комнате.

Она увидала мать, лежащую на спине с вытаращенными белесыми глазами; пот и слезы бежали по ее щекам и губам! Она мычала, левой рукой показывая то на рот, то на правую неподвижную часть своего большого туловища.

Маргарита с криком подскочила к ней, пригнулась к ее лицу, но ни одного слова не смогла уловить в прерывистом, трудном мычании.

— Болит? — спросила она, и папильотки упали ей на глаза.

Варвара Ивановна покачала головой и пальцем указала на дверь.

— Доктора?

Варвара Ивановна кивнула.

Маргарита накинула пальто и выбежала в коридор, оставив дверь настежь. Она увидела ряд запертых дверей; добежав до лестницы, заглянула вниз: там было темно и тихо. Она отступила, не зная, где комната Бырдиных, готовая поднять крик в коридоре. Который мог быть час? Внезапно под одной из дверей она увидела полосу света. Едва постучав, она открыла ее. Свет в комнате мгновенно погас: кто-то в трех шагах задул свечу.

— Ради Бога простите. У моей матери удар. Где комната доктора?

Кто-то поднялся на постели, чиркнул спичкой.

— Сейчас, сейчас, войдите. Я думала, это мама: я читала. Только не говорите никому: мне страшно, попадет.

Маргарита увидела маленькую комнату, свою же кровать, свой умывальник. Верочка, худая, с косами, перевязанными красными ленточками, бегала, босая, по комнате.

— Идемте, идемте скорей, — шептала она, запахивая халат, берясь за подсвечник, — Боже мой, это ужасно… А я так испугалась, я думала — мама; она иногда приходит проверять.

Что-то вспомнив, она бросилась к постели, вытащила из-под одеяла толстую, в красном коленкоровом переплете книгу и сунула ее под матрац.

Обе побежали по лестнице вниз; чтобы свеча не потухла, Верочка держала перед ней маленькую, прозрачную, испачканную чернилами руку.

Несколько дверей раскрылось сразу, и опухшие лица высунулись в коридор: в комнате приехавших накануне из Петербурга дам творилось что-то, что, конечно, легко могло твориться днем, но чему ночью быть не полагалось: оттуда доносились голоса — мужской, женский, мужской, женский. Потом наступила краткая тишина. Потом кто-то крикнул на весь дом, будя недобуженных. Это кричала Маргарита: она оставалась совсем одна в целом мире, Варвара Ивановна умирала.

Она упорно пыталась что-то сказать. В левую руку ей дали, наконец, маленький золотой карандашик и клочок почтовой бумаги, но было уже поздно. Между первым и вторым ударом прошло не более получаса. Бырдин в кальсонах успел отколоть в погребе топором кусок зеленого льду. Маргарита слышала от него нелепое какое-то, почти шутовское слово «закупорка» и ничего не понимала. Она видела, как золотой карандаш выпал из рук матери. Пальцы Варвары Ивановны разжались и вытянулись, лицо потемнело. Маргарита зажмурилась, крича от страха. Варвара Ивановна коротко вздохнула; все было кончено.

Маргарита заплакала. Доктор Бырдин закрыл покойнице глаза.

— Идите отсюда. Успокойтесь.

Но она уже сама уходила, отворачиваясь, содрогаясь от ужаса. Ей оставалось одно: выйти во что бы то ни стало замуж за Леонида Леонидовича — иначе она пропала.

Бырдин отвел ее в маленькую гостиную; ей дали подушку, принесли воды. Небо уже голубело; какая-то звезда каплей висела перед самым окошком. Жена доктора взяла Маргариту за руку. Она искала слов утешения.

Наконец, она участливо спросила:

— Как ваше отчество? — И покраснела.

— Петровна.

Обе помолчали.

— Вы усните, — сказала опять Бырдина.

— Хорошо.

Маргарита осталась одна, и когда затихли шаги на лестнице и наверху, большое, стопудовое горе навалилось ей на грудь, на голову, на ноги. Не двигаясь и не плача, она пролежала до самого утра и слышала, как проснулись сперва птицы, потом люди, потом господа.

Она вышла к чаю, размочив, после раздумья, свои завитушки, похудев и подурнев. Ей поклонились молча, и тишина, такая, как иногда в их петербургской квартире вечером, настала на балконе; только в саду продолжалось неистовство птиц и кузнечиков, и слезы стали у нее в глазах.

— Проведите меня наверх, — сказала она неуверенно; все взглянули на Бырдина.

— Выпейте сперва чаю, у вас усталый вид.

Она села, взялась за хлеб и медленно стала пить и есть, постепенно разглядывая окружающих.

Верочка сидела на краю стола, забыв вытереть губы — они у нее были в молоке. Две другие девушки сидели поодаль, рядом с Рабиновичем — это были его дочки. Женские лица слились перед Маргаритой в одну сплошную желто-красную полосу; кроме Рабиновича и Бырдина мужчин не было.

«Никого, — подумала она, — зря привезла я голубое платье. Ах, Господи, о чем я думаю!»

Окружающие смотрели на нее и жалели ее, хотя их спокойная жизнь на несколько дней была нарушена. Перед ее приходом был даже короткий, но выразительный разговор:

— Вы слышали, какая неприятность?

— Подумайте! Кто бы мог подумать? Приехать к чужим людям…

— Такая жара и — труп, да это просто вредно!

— А вы представьте себе аксессуары: гроб, ладан, пение, — на меня это действует ужасно…

Так говорили гости, но Бырдины и сами немного потерялись: время было тяжелое, люди несговорчивые, заносчивые, село — в двенадцати верстах. Доктор то и дело покусывал бородку: так, должно быть, поступали когда-то и отец его, и дед, и прадед. Жена посматривала на него, и, хоть он и был на двадцать пять лет старше ее, все же осмеливалась раздумывать и приходить к каким-то решениям касательно дальнейшего пребывания Варвары Ивановны в их доме.

Маргарита слышала, что люди умирают, но никогда смерти не видела. Коридора она не узнала: солнце большими квадратами на полу, стены слепили белизной. Бырдина раскрыла перед ней дверь, и Маргарита вошла, трусливо оглянувшись, но докторша и не думала оставаться в коридоре — любопытство ее душило.

Кровать была придвинута к окну, как будто оттуда могла идти какая-нибудь прохлада. Холщевые шторы были задернуты, и сквозь них падал узкий, чуть дрожащий луч солнца, перерезавший пополам всю комнату и лицо покойницы.

Чувствуя на себе взгляд Бырдиной, Маргарита заплакала, встала на колени, перекрестилась. Потом подошла к изголовью, заметила пятно под ухом и заплакала сильней. Целуя мокрый лоб Варвары Ивановны, она увидела очень близко от своих губ светлую, редкую бровь, темное веко запавшего глаза и родимое пятно с волоском на левой щеке, столько раз целованное в детстве.

— Пойдемте, милая, — сказала Бырдина.

— Нет, нет…

И она дотронулась двумя пальцами до скрещенных, чуть лиловеющих рук, перевязанных носовым платком.

— Кто ее одел? — спросила она, рассматривая знакомое серое платье. — А туфли? Вы их нашли? Они были в том чемодане…