Дети Арбата - Анатолий Рыбаков

— Лукешка!!! — послышалось с улицы.

— Тебя ревут, — сказала старуха.

— Меня, — ответила Лукешка, не двигаясь с места.

— Лукешка!

— У, варнак! — выругалась Лукешка и вышла, хлопнув дверью.

— Справная девка, — сказала старуха Саше, — ты ей катетку подари, она и погуляет с тобой.

— Что значит катетка?

— Ну, платок по-вашему.

— Интересно, — усмехнулся Саша.

Карцев ночью стонал, задыхался, просил посадить его, сам уже сесть не мог.

Утром Саша и Борис отправились в больницу. К врачу тянулась длинная очередь. Люди сидели в коридоре и на крыльце. Соловейчик прошел прямо в кабинет. За ним Саша. Молодой врач выслушал Бориса и, узнав, что дело идет о ссыльном, велел принести предписание от райуполномоченного НКВД.

— Человек умирает, — грубо сказал Саша, — какое вам еще предписание?!

— Баранов знает какое, — ответил врач.

Баранов вышел к ним во двор, заспанный, нелюбезно спросил, в чем дело, недовольно нацарапал на бумажке; «Райврачу. Осмотрите больного адм.-ссыльного Карцева».

Они вернулись в больницу. Снова Борис прорвался без очереди и вручил бумажку. Врач сказал, что после приема зайдет.

Вечером он пришел, осмотрел Карцева, определил воспаление легких и отек легкого на фоне общей дистрофии. Нужна кислородная подушка, ее нет, нужна госпитализация, но больница на десять коек, а лежат двадцать человек. Выписал лекарство и велел поить на ночь горячим молоком. Но по сурово-замкнутому взгляду Саша понял, что для него Карцев уже мертв.

Утром Карцеву стало легче и он попросил позвать Баранова.

— Зачем он тебе? — удивился Саша.

— Пойди, скажи, — задыхаясь и кашляя, говорил Карцев, — есть кислород, все есть. Идите, идите, пусть придет.

Они пошли, Борис предложил зайти за Володей Квачадзе.

— Он умеет с ними разговаривать.

Володя выслушал их спокойно, даже сочувственно. Хочет загладить свой поступок на Чуне, когда оставил Карцева в холодном сарае? Вряд ли… Вероятнее другое: есть повод поскандалить с начальством, утвердить себя, и повод серьезный — не хотят оказать ссыльному медицинскую помощь.

— Карцев просил, чтобы Баранов пришел к нему.

— Что?! — Володя повернулся к Саше, лицо его было страшно. — Просил Баранова прийти?!

Голос его дрожал, и, как всегда, когда он волновался, грузинский акцент слышался очень сильно.

— Не может же он сам в таком состоянии идти к нему.

— Он просил Баранова прийти?! — повторял Володя, с ненавистью глядя на Сашу. — И вы взялись за такое поручение?

Саше надоела его нетерпимость.

— Что ты на меня смотришь, первый раз видишь?

— Володя, успокойтесь, — сказал Борис, — Саша тут ни при чем.

Володя помолчал, потом мрачно произнес:

— Карцев — провокатор.

— Почему?! — поразился Саша. — Он три года просидел в политизоляторе, голодал, вскрывал вены.

— Просидел, голодал, вены вскрывал! — закричал Володя, бегая по комнате. — Всякие сидят, разные сидят и голодать должны со всеми… Зачем его в Москву повезли?

— Ему дали ссылку, — заметил Борис.

— Ну и что?! — снова закричал Володя. — Такие и в ссылке нужны. "Отошел, признал ошибки? Нет, извините, мало, докажи делом! Нам референты нужны…"

— Будь это так, — возразил Саша, — Баранов не заслал бы его в Чадобец, а оставил здесь, в Богучанах.

— Баранов ни-че-го не знает! В пакете были только наши справки. А такоепридет потом, со спецпочтой. Карцев хочет ему объяснить, что он свой, его надо лечить, надо спасать. Всех из Верхнеуральска разослали по лагерям и тюрьмам, а его в Москву! Зачем? В Третьяковскую галерею?

— Все, кто с тобой не согласен, или сволочи, или провокаторы, — сказал Саша, — мы пойдем к Баранову.

— Ну что ж, — угрожающе проговорил Володя, — присоединяйтесь к этой работе, присоединяйтесь!

— Не пугай! Не таких видели!

— Кого ты видел?! — снова закричал Володя. — Ты ничего не видел. Маменькин сынок! Ты в сорок градусов лес не валил. Ты не видел, как подыхают люди на снегу. Как харкают кровью. Карцева пожалел! А тех, кого Карцевы посылают на смерть, не жалеешь?

— Прежде всего мне жаль тебя, — сказал Саша.

Когда подошли к дому Баранова, Борис остановился.

— Давайте, Саша, все трезво обдумаем. Можно не соглашаться с Володей, но в известной логике отказать ему нельзя. Зачем Карцеву понадобился Баранов? Лечь в больницу? Это и мы можем потребовать. Тогда зачем? Вы, Саша, только начинаете, а я уже потерся здесь. Нет ничего страшнее такого подозрения, оно разносится мгновенно. И на всю жизнь — доказать обратное невозможно. Я готов идти в больницу, ухаживать за Карцевым, что угодно, горшок вывести. Но устраивать ему свидание с Барановым не хочу.

— Я пойду один, — сказал Саша.

Борис задумался, потом предложил:

— Давайте сделаем так — потребуем у Баранова больницу, а то, что Карцев звал его, не скажем. А там, в больнице, если ему нужен Баранов, пусть вызовет официально, через доктора.

— Врача я вам дал, что еще? — раздраженно спросил Баранов.

— Его надо положить в больницу.

— Так ведь сказано: нет мест.

— Человек умирает.

— Не умрет.

— Но, если умрет, мы сообщим в Москву, что вы отказались положить его в больницу.

— Плохо вы здесь начинаете, Панкратов, — зловеще произнес Баранов.

Часа через три к дому подъехала больничная телега. Саша и Борис вынесли Карцева.

Кончился жаркий июньский день, с реки дул легкий ветерок. Карцев лежал с закрытыми глазами, дышал ровнее, спокойнее.

Вечером Лукешка опять сидела на завалинке в кожаных ичигах, обтягивающих ее маленькую ногу. Яркий платок покрывал голову и плечи.

Она подвинулась, приглашая этим движением Сашу сесть рядом.

Саша сел.

— Ну расскажи что-нибудь, Луша. Тебя ведь Лушей зовут?

— Лукешкой кличут.

— По-нашему Луша. Я тебя буду Лушенькой звать.

Она прикрыла рот платком.

— Нравится, Лушенька?

Она отняла платок ото рта, глаза ее смеялись.

— Ты работаешь, учишься?

— Отучилась.

— Сколько классов?

— Три, однако.

— Читать, писать умеешь?

— Умела, да забыла.

— Работаешь?

— Стряпка я. Где жить-то будешь?

— В Кежме.

— У… — разочарованно протянула она. — Далеко. У нас тут сослатые живут, много.

— Ты бывала в Кежме?

— Не, дальше леса не бегала.

— Медведя не боишься?

— Боюсь. Лонись мы в лес бегали за ягодой, а он как выскочит, ревет, аж дубрава колется. Мы в голос, да и к лодке. Ягоду жалко, а она тяжела, лежуча. Бросили. Он идет не браво, косолапит. Мы веслом пихаемся, а он в воду… Едва на гребях ушли, все ревем, обмираем… Ой, край… Приехали ни по што. Теперь на матеру не ездим, боимся.

Она говорила бойко, посмеивалась и в то же время смущенно прикрывала рот кончиком платка.

— Поедешь со мной в Кежму? — спросил Саша.

Она перестала смеяться, посмотрела на него.

— Возьмешь — поеду.

— А что там делать будем?

— Поживем. Тебе сколько жить-то в Кежме?

— Три года.

— Три года поживем, потом уедешь.

— А ты?

— Чего я? Останусь. Тут все-то так, поживут и уезжают. А может, обангаришься?

— Нет, не обангарюсь.

— Завтра на Сергунькины острова поедем. Айда с нами.

— Зачем?

— С ночевами поедем, — с наивным бесстыдством объявила она.

— Лукешка! — раздался голос с соседнего двора.

— Так поедешь?

— Надо подумать.

— Эх ты, думный-передумный, — засмеялась Лукешка в убежала.

В гробу лежали стружки. Саша хотел их выкинуть, но Борис сказал:

— Нельзя выкидывать, разве вы не знаете?

Саша не знал — первый раз хоронил человека.

Служитель и возчик спустились в погреб, в мертвецкую.

Врач вышел на крыльцо, посмотрел на Сашу тем же суровым взглядом, каким смотрел на умирающего Карцева, и сказал:

— Справка о смерти передана райуполномоченному.

Саша и Борис не ответили — зачем им справка, кому ее пошлют?

Врач не уходил, стоял, смотрел на них. Он был их ровесником.

Служитель и возчик вынесли тело, положили в гроб.

Заколотили крышку. Телега выехала со двора. Сбоку шел невысокий мужик — возница, за гробом Саша и Борис. Проехали длинной сельской улицей, мимо бревенчатых черно-серых изб, свернули на другую, такую же черно-серую, выехали из села, поднялись по косогору к деревянной заколоченной церкви. За ней лежало кладбище.

Взяли лопаты, начали копать. Только сверху земля была мягкая, глубже — твердая, мерзлая, с пластинками льда.

Вот и кончился жизненный путь Карцева, случайного попутчика по этапу. Рабочий «Серпа и молота», комсомольский работник, заключенный Верхнеуральского политизолятора, ссыльный. Прав ли Володя? Что толкнуло Карцева на это? Желание искупить свою вину, доказать искренность своего раскаяния? Может быть, обещали свободу. Или просто слабость?