Набат. Книга первая: Паутина - Михаил Шевердин

— Канэ, мархамат! Прошу, пожалуйста, попить чаю. Отличный заварим сегодня чай, один добрый человек дал, настоящий цейлонский.

— Отличный? Настоящий? Это у тебя то, друг Хайрулла, отличный?! — Кузьма с нескрываемым презрением разглядывал круглое, какое-то перекошенное от многочисленных шишек и припухлостей лицо. — Не чай здесь пьют, а пойло, брандахлыст вроде.

И, смахивая слезы, катящиеся к копчику носа, заворчал:

— Вот у нас на Алдане, там чай так чай. Чифирь ему название. Возьмешь в тайге банку какую от консервов, прокалишь в костре и приступаешь. Пачечку возьмешь китайского, третий сорт. Лучше: потому горчит. Ну, кипяточком заваришь. Вот чифир — первач получается. Вынешь баночку — и гуляй два дня: работай зверь зверем, чапай по тайге, дело твое. Водка? С водки, друг Хайрулла, только на часок прояснение личности, а потом в сон тянет. С чифиря иное… Ого-го! Ну конечно, потом можно еще кипяточком залить — вторяк получается, послабже. Подольешь третий раз — третьяк пьешь. Ну, а которые в четвертый, по бедности, — этим уж эфиля достается. Что такое эфиля? Да как сказать — пустая горная порода, золотишка уже ни-ни. А ты свой чай бледненький выхваляешь. Эх ты, азиатина! Вот чифиря-первача бы тебе да солененькой кеты к нему!

Злые сквозняки со свистом вырывались из промежутков между вагонов, из-под колес, выбивая из глаз обильную слезу, и «друг Хайрулла» чертыхался, подставляя спину в грубой солдатской шинелишке ветру. Тонко дребезжала по крыше вагона полуоторванная железка, бежали по земле соломинки, сор. Кустик верблюжьей колючки, пристроившийся на насыпи, трепало так, что он стлался по земле.

— Экий холодина, сибирский, — пробормотал Хайрулла, вытаскивая банку с чаем, завернутую в тряпку полбуханки хлеба, жестяной чайник с продавленным боком.

Простуженным голосом Кузьма прогундосил из-за поднятого воротника шинели:

— Рази здесь можно? Состав. Курить даже нельзя, друг Хайрулла.

Но в голосе его слышалось колебание.

— Ничего, товарищ Седых. Тащи-ка сюда вон ту шпалу. Ничего. Гнилая? Отделенный не увидит. Давай!

Хайрулла зыркнул глазами направо и налево, заглянул под колеса. На путях было пустынно. Сиротливое здание станции Карши обдувалось ветрами со всех сторон света. На перроне тоже не было никого. Только вдали к темневшим оголенным садам кишлака медленно двигалась арба. На ней сидел человек в белой туркменской папахе.

— Видишь, какой чай… цейлонский… — бормотал Хайрулла. — Давай разводи огонь… смерть хочется горяченького.

— Это ты вон у того купил? — повертел в руках пачку чая Кузьма, кивнув в сторону арбы. — Чай — оно конечно, только… на посту вроде не полагается.

— Чепуха, — пробормотал Хайрулла, приставляя винтовку к стене вагона. — Никто и не увидит. Все в теплом помещении сидят. Видишь, дым из трубы. Топят. Никому и дела нет, что мы с тобой мерзнем… Сейчас картошечку сварим. Соль у тебя есть?.. Масла бы… Эх, чтоб их… не думает советская власть о нас… За что кровь проливаем?

— Ну, ну, советскую власть не трогай, — добродушно пробасил не очень уверенно Кузьма Седых.

Железными своими ручищами он отщепил кусок дерева от потрескавшейся гнилой шпалы и поломал его на мелкие чурки.

— Может, не будем, — вдруг с сомнением сказал он. — Ветер опять же… то да се…

— Эх ты, давай… Сейчас картошечку в мундире по-казански сварим. Эх, с солью.

Хайрулла вытащил из кармана зажигалку и чиркнул колесиком. Но ветер сразу же задул слабенькое пламя.

Он выругался и вытащил из кармана бутылочку.

— Ветер не ветер… все равно зажгу… Бензинчик у меня есть. Сейчас мало-мало плесну… Давай, товарищ Седых, котелок, у меня и в мешочке картошка. Пока я тут огонь развожу, принеси с площадки, вон с того вагона.

Не высвобождая озябших пальцев из рукавов шинели, придерживая под мышкой винтовку, Кузьма заскрипел по песку ботинками. Он шел мимо вагонов и заглядывал на каждую тормозную площадку. Вдруг до него донесся вскрик. Он обернулся и ахнул.

Все пространство между поездными составами пылало.

Среди пламени прыгал Хайрулла, затаптывая горящие щепки и вопя:

— Помоги!

По хватив винтовку, Седых бросился назад.

— Туши, туши, — кричал Хайрулла. По шинели его бегали огоньки, и он, колотя руками, сбивал их.

Порыв ветра взметнул столб искр, и вся стена соседнего вагона занялась. Огонь гудел, плюясь в лицо обжигающими языками.

— Бензин! — плачущим голосом стонал Хайрулла. — Бензин уронил!

Сорвав с себя шинель, Кузьма бил ею пламя, но и она загорелась. Тогда он начал расковыривать песок и пригоршнями бросать в огонь. Но песок смерзся в комья, не рассыпался, и Кузьма только обдирал ногти, ранил руки. Хайрулла выл и плакал.

Вдруг он взвизгнул:

— Снаряды! В вагонах снаряды.

Он схватил Кузьму за руку и потащил в сторону от ревущего пламени. Но красноармеец не поддавался. На спине у него гимнастерка обуглилась, баранья шапка дымилась. Весь опаленный, с обгоревшими усами, задыхаясь от едкого, бившего в лицо дыма, он боролся с огнем.

— Бежим!.. Сейчас ухнет! — закричал Хайрулла и нырнул на четвереньках под вагон.

Шатаясь и охая, Кузьма полез в бушующий огонь.

Не обращая внимания на нестерпимый жар, прикрыв только глаза рукавом, он шарил по земле рукой.

— Где она? — бормотал он. — Где она? Трибунал будет.

Наконец пальцы его нащупали в дыму горячее дуло винтовки. Он схватил ее с радостным воплем. Но он не побежал, а продолжал шарить. Только найдя вторую винтовку, он выбрался из огня и пошел. Кузьма стонал и охал, руки его нестерпимо жгла боль, но винтовки держал он крепко. Он не чувствовал, что одежда на нем горит и что он превратился в дымящийся факел. Лишь пройдя немного, он вдруг ощутил жжение и боль в спине. Вскрикнув, он бережно прислонил винтовки к вагону и только тогда стащил горящую рубаху.

Теперь он обернулся. Оба состава заволокло клубами черного и жирного дыма, из которого вырывались густо-красные языки огня. Где-то кричали люди.

— Пропал, пропал боец Седых… — пробормотал, едва шевеля вздувшимися пузырем губами, Кузьма и, подхватив винтовки, побежал через пути.

Сзади оглушительно рвануло. Кузьма споткнулся и упал.

Всю ночь проворочался Кузьма Седых на холодном поту гауптвахты и не мог заснуть. И не то чтобы саднившие ожоги мешали. Боль — дело привычное.

Думы разные лезли в голову, видения. Только смежит веки — и сразу же сугроб под пихтой, а из сугроба медведица, лапы раскинет и лезет помять, поломать. Тьфу ты. Смотришь — то Дарья Анисимовна, лесовичка, охотница с реки Алдан, вдова промысловика одного. Сгиб на перевале Чульман, зарезали человека. Ну, Дарья Анисимовна все норовила оженить на себе Кузьму. Тогда говорила: «Не уходи от меня… Куда ты без меня? Пропадешь». Напророчила.