Набат. Книга первая: Паутина - Михаил Шевердин

Файзи рассказал про опиекурильню, про разговоры игроков, про встречу свою с зятем халифа.

— Смылся, гад. Не иначе, — вслух думал Сухорученко. — Одно ясно: этот Путрат или Нукрат — главный заводила.

Он вскочил, но опять сел, так, что табуретка жалобно скрипнула.

— Эх, да что говорить, буржуи здесь в комиссарах ходят… Одним миром с басмачами мазаны, мать их растак. Понятно теперь, почему они выпроводили Гриневича из города. К стенке, к стенке!.. — вдруг заорал он.

Не поворачивая головы, Файзи следил глазами за бесновавшимся Сухорученко и вдруг заговорил громко, резко, откуда сила взялась:

— Они враги! Все джадиды якшались с убийцей эмиром. Они торговали женами, дочерьми, лишь бы заслужить благосклонность эмирской челяди. Убийцы они.

Внезапно он сел и весь напрягся. Он уже не говорил, а тоже кричал.

— Надо позвать людей, надо позвать водоносов, грузчиков, кузнецов, каменщиков. Народ понимает, народ знает. Народ пойдет бить убийц, предателей. Русский, дай нам ружья. Дай, мы схватим назира Нукрата, свяжем ему ноги, руки, повесим за ребро на Регистане. Это он предал юношей… он убийца моего сына… моего сына…

Файзи пошатнулся и упал на руки доктора и вбежавшей Жаннат.

Уткнувшись головой в подушку, он глухо рыдал.

На цыпочках, стараясь не шуметь своими сапожищами, Сухорученко вышел в коридор.

К нему по коридору бежал, прижимая к бедру шашку, вестовой.

— Товарищ комэск, шифровка! — вестовой протянул листок бумаги.

«Гриневича станции Зиаддин нет. Выступил проведения операции районе Кассана. Приняли меры уведомления Гриневича. Замнач Особотдела».

— Тьфу черт!

И, махнув на больничные порядки, Сухорученко побежал, громыхая сапогами, по коридору.

Накануне бегства Энвера из Бухары Гриневич по настоянию совета назиров и по согласованию со штабом Туркфронта отбыл в район Кермине — Кенимех для ликвидации появившихся там шаек курбаши Абду Кагара. На станции Зиаддин Среднеазиатской железной дороги Гриневич получил донесение, что верстах в семидесяти разъезды обнаружили скопление вооруженных всадников численностью до тысячи сабель. И не к северу от железной дороги, как официально сообщали из совета назиров, а к югу.

Решение Гриневич принял сразу.

Всю ночь и весь день с небольшими роздыхами конники шли форсированным маршем. Гриневич отлично знал повадки басмачей, как правило уклонявшихся от встреч с регулярной советской кавалерией, и задался целью нанести удар врасплох.

На рассвете второго дня донесли, что банда расположилась лагерем в широкой лощине. Жители кишлака — полунищие скотоводы жаловались:

— Они, эмирские сарбазы, сколько баранов угнали, пастухов наших порубили саблями. Наш чабан Кучкар-ата истек кровью и помер. Вай дод! Наших баранов режут, день и ночь шашлык жарят, водку пьют. Вчера нашего старейшину били нагайками. Вай дод!

— Кто у них главарь?

— Вай дод! Не знаем мы. Разные турки здесь есть, беки есть, чиновники эмира есть. Приехал какой-то из Бухары начальник милиции. Видели мы его. Сказал нам: «Эмир — да будет священная сень над ним — теперь опять скоро вернется, революционерам головы отрубит…» Известно, собаку рвет тем, что она жрет… Помоги нам. Спаси наши жизни!

Приняв меры, чтобы из пастушьего селения не смогла до поры до времени выскользнуть ни одна живая душа, Гриневич собрал командиров.

— Перед нами задача — уничтожить противника. Теперь ясно, куда переправлял военный назир оружие, патроны. Господа джадиды готовят мятеж Какие предложения?

— Атаковать немедля!

— Решено. Придется поработать клинками.

Солнце еще не взошло над далекими горами. Степь загудела от тысяч копыт. Громовое «ура!» разбудило лагерь басмачей. Дозорные, как выяснилось потом, спали сном невинных младенцев.

В тот же час, верстах в двух к западу, на холм медленно въехал усталый, продрогший Энвербей.

Больше суток он скакал по степи в поисках армии, над которой ему предстояло принять командование.

Он смотрел на холмы, на лощину и никак не мог сообразить, что происходит. Несмотря на утренний, довольно густой туман, он видел гигантский, покоившийся на отдыхе воинский лагерь: юрты, палатки, сотни стреноженных коней. Но так же совершенно отчетливо он разглядел по ту сторону долины огромную, движущуюся с плоскогорья на лагерь массу. В морозном утреннем воздухе слышался странный ритмичный гул, и Энвербею, человеку военному, этот гул был отлично знаком: устрашающий, вселяющий ужас гул несущейся кавалерийской лавы. Очарованный грандиозной картиной стремительной атаки больших масс конницы, Энвербей замер в седле. Ни криков, ни выстрелов не было слышно, и в те немногие мгновения, которые оставались для размышления, никак не хотелось верить, что это воинственное прекрасное зрелище мчащихся всадников есть не маневры, а настоящая бешеная атака, которая сейчас, сию минуту, разразится лязгом оружия, воплями, визгом лошадей, грохотом пальбы. И только когда черная масса лавы в свете выкатившегося из-за гор солнца вспыхнула угрожающими огоньками тысяч вздетых к небу клинков, Энвербей спохватился и вскрикнул: «О аллах!»

Он лихорадочно шарил по бедру, чтобы вытащить револьвер и выстрелить в воздух, поднять тревогу, разбудить беспечных. Скорее!

Но мгновений не вернешь! Сон многих в то утро перешел в сон вечности.

Лава скатилась с холмов и с устрашающим гулом обрушилась на юрты, на спящих людей, захлестнула густой вязкой массой лагерь басмачей.

— Аллах экбер! — пробормотал Энвербей. Зубы его стучали. Подбородок дрожал.

Оставалось повернуть коня и гнать его в глубь степи, подальше от клинков красных.

С дрожью во всем теле Энвер думал, что бы с ним сталось, если бы он приехал в лагерь на полчаса раньше.

Глава двадцать первая

Котелок с картошкой

Когда разгневается злая судьба, и гранит расплавляется, подобно воску.

Огонь жжет, ветер раздувает.

— Голодовать будем али что?

— Зачем голодовать, Кузьма. Сейчас хлеб есть, куряга есть, чай кипятить будем! Погреемся тоже.

Ветер свирепо кусался в проходе между двумя поездными составами. Крыши товарных вагонов, черный от мазута песок, шпалы покрылись тонкой наледью.

Прислонившись к облупленным, потерявшим цвет доскам вагона, боец, названный Кузьмой, глубоко засунул руки в рукава шинели и, обнимая винтовку, топал ногами. Рваные ботинки, размохнатившиеся обмотки грели плохо. Другой красноармеец, совершенно синий от холода, сидя на корточках, шарил непослушными, негнущимися руками в вещевом мешке.