Набат. Книга первая: Паутина - Михаил Шевердин

Ему, Энвербею, зятю халифа, надлежало важно, с достоинством покинуть священную Бухару, с большой свитой почетной охраны, подлинно с восточной пышностью, производящей такое внушительное впечатление на народ, на толпу.

И где же все?

Словно вор, словно трусливый бектец, скачет он по ночной дороге, озираясь по сторонам, вздрагивая при малейшем шуме. Он, вице-генералиссимус турецкой армии, зять халифа правоверных турецкого султана Махмуда V, удирает из Бухары в сопровождении ничтожной кучки приверженцев.

— Хасан! — окликает он денщика. — Ты взял мой чемодан?

— Так точно, эфенди.

Немного отлегло от души. Все-таки ведь так важно появиться перед людьми в парадном мундире. Ужасно, что нет эскорта, нет свиты. Но ничего, хоть в мундире и при орденах. Неважно, что новый правитель Турции Кемаль, старый недруг и завистник, издал, говорят, указ о лишении его — Энвербея — всех чинов, орденов, мундира. Пустяки, чепуха! Времена изменчивы. Еще неизвестно, как повернутся события. Бухара — только ступенька пышной лестницы славы. Дайте время] Придет час — и Стамбул еще увидит триумф властителя великого Турана!..

А пока что властитель трясется по пустынной дороге где-то в дикой степи в центре Азии; ноги стынут, глаза слезятся от ветра, седло попалось очень неудобное, конь не бежит, а прыгает козлом — все неприятно, неудачно…

К счастью, вспоминает Энвер, где-то около города Карши его ждут посланные вперед целые воинские части. Только позавчера пришло теплое письмо от военного назира Ширабадского вилайета Хасанова с заверениями, что Энвера в Ширабаде примут с распростертыми объятиями. Ничего нет удивительного: Хасанов — это Хасанбей, полковник турецкой армии из бывших военнопленных. А частями, что базируются по приказу военного назира Арипова около Карши, командуют тоже старые знакомые — турецкие офицеры Даниар-бей, Аслан-эфенди… Нет, еще не так плохо.

При его, Энвера, опыте он быстро наведет в этой дикой стране порядок. Людские резервы ведь здесь есть. Даже бездарный эмир Алимхан располагал армией в восемь тысяч штыков и семь с половиной тысяч сабель. Да ещё тысяч тридцать штыков насчитывалось в бекском ополчении. Они не имели только полководца. Теперь у них есть полководец! Есть! Берегитесь, враги! Берегитесь, Советы!

И перед мысленным взором Энвербея, подпрыгивающего в седле на тряской лошади, продрогшего в пронизывающих порывах северного кзылкумского ветра, возникло, в который раз, феерическое зрелище: батальоны, эскадроны, полки, дивизии. Тучей двигались они под зелеными знаменами.

Когда Сухорученко примчался к Самаркандским воротам, в лужах крови на мерзлой земле лежали с перерезанными горлами чоновцы. На ветру тоскливо поскрипывали тяжелые створки ворот.

Только снять буденовку и постоять около погибших за правое дело — что еще оставалось комэску Трофиму Сухорученко.

Он снова вскочил на коня и поскакал в штаб докладывать о том, как он, дежурный по городу, проморгал такого опасного врага, как Энвербей.

— Неужели возможно такое красивое существо в земном мире, — чуть слышно проговорил Файзи, глядя на Жаннат. Ресницы ее упали, и щеки вспыхнули от смущения. Какая женщина не довольна, если восторгаются ею.

Но Файзи по-своему понял смущение Жаннат.

— Нет, не подумайте… Я хотел… я сказал так потому, что если в природе есть такие розы, такие прелестные цветы, значит, есть еще жизнь, есть еще солнце, есть еще счастье.

Когда молодая женщина выбежала из палаты, окончательно сконфуженная его словами, он вздохнул и сказал вслух:

— Вернуться к борьбе? Нет, ничего не выйдет. Я умираю… — Он пошевелил худой рукой и вдруг с силой сжал пальцы в кулак. — А жизнь зовет!.. Зовет!.. — закричал он.

Дверь открылась. Вошел Петр Иванович.

— Вы что-то сказали, — заметил он, присаживаясь на постель и щупая пульс Файзи.

— Доктор, друг, я умру? Я не хочу умирать. Я хочу… воевать. Воевать со злом!

— Ого, — улыбнулся доктор. — Так-таки со злом.

В глазах Файзи зажглись фанатичные огоньки.

— А я говорю — да. В несчастье не теряй надежды, ведь и черная туча льет светлую воду. Я буду воевать за то, чтобы на земле такая красота могла жить. — И он показал на дверь, за которой скрылась Жаннат. — Чтобы никто не смел топтать, ломать цветы, чтобы.

Он закашлялся.

— Видали! Что значит красивая женщина, — загудел, входя, Сухорученко, лихо подкручивая свои медные усы. Понизив голос, он добавил с ухмылкой: — При виде такой и мертвецы повскакивают… Побольше, доктор, таких сестер медицинских держите. Помирать раненые и больные прекратят.

Он пожал руку Файзи очень бережно. Обычно же при его пожатии даже лица силачей перекашивались: Да и голос комэска сделался помягче, потише, и от него не звенели стекла.

— Ну, ну, кашлять не полагается! — И столько добродушия звучало в словах Сухорученко, что Файзи перестал кашлять. Он лежал слабый, истощенный, до того худой, черный, похожий на египетскую мумию, что комэск вздохнул, присаживаясь на табуретку.

— До чего человека довели.

На сухом пергаментном лице Файзи продолжали жить одни глаза — молодые, возбужденные, даже веселые. При виде бурного, как всегда, комэска Файзи улыбнулся не только глазами, но и губами и сказал:

— Здравствуйте… товарищ. Пусть меня скорее лечат… хорошенько лечат. Мне нужна здоровая голова… понимать хитрости врагов; мне нужно крепкое сердце, чтобы побеждать врагов; мне нужна сила рук, чтобы стрелять и убивать врагов.

— Валяй, браток. Говорил я, что он молодец! — загремел Сухорученко, довольный тем, что можно дать волю своей глотке. — Нашего полку прибыло!

Трофим Сухорученко был весьма доволен. Он не мог уже усидеть на месте, вскакивал с табуретки и сразу заполнял своим грузным, кряжистым телом каморку, снова садился и, опершись руками о колени, наклонившись вперед, заглядывал в глаза Файзи.

— Давай, давай, браток! Хватит хандрить. А доктор тут всю аптеку, все лекарства…

Доктор махнул рукой: какие теперь лекарства?!

— Лучшие, — улыбнулся Файзи, — суп-шурпа, побольше мяса, плов.

— Добре, а теперь расскажи, дружище, что знаешь про подлюгу Энвера.

— Ушел, — сокрушенно вздохнул Файзи, — и я виноват. Долго, очень долго думал.

Файзи рассказал про опиекурильню, про разговоры игроков, про встречу свою с зятем халифа.

— Смылся, гад. Не иначе, — вслух думал Сухорученко. — Одно ясно: этот Путрат или Нукрат — главный заводила.

Он вскочил, но опять сел, так, что табуретка жалобно скрипнула.

— Эх, да что говорить, буржуи здесь в комиссарах ходят… Одним миром с басмачами мазаны, мать их растак. Понятно теперь, почему они выпроводили Гриневича из города. К стенке, к стенке!.. — вдруг заорал он.