Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант) - Эдвард Гиббон

Личная вина каждого христианина (в том, что он поставил свое личное чувство выше национальной религии) очень сильно отягчалась большим количеством преступников и групповым характером преступления. Хорошо известно, и уже было отмечено здесь, что римские власти подозрительно и недоверчиво относились к объединению своих подданных в любые союзы и скупо раздавали привилегии негосударственным содружествам, даже образованным с самыми безобидными или полезными целями. Религиозные собрания христиан – людей, отказавшихся от государственной религии, – выглядели гораздо менее невинно: они были незаконны в принципе и могли привести к опасным последствиям; к тому же императоры не считали, что нарушают законы справедливости, запрещая ради спокойствия общества эти тайные, иногда ночные встречи. Благочестивое неповиновение христиан заставляло воспринимать их поступки или, может быть, их замыслы как гораздо более опасные и преступные, чем на самом деле; и римские государи, которые, возможно, смягчились бы в ответ на безропотное повиновение, поскольку считали, что от того, как исполняются их приказы, зависит их честь, иногда пытались суровыми наказаниями искоренить тот дух независимости, который побуждал христиан дерзко признавать над собой власть выше власти гражданского правителя. Своей широтой и длительностью этот духовный заговор с каждым днем, казалось, все больше заслуживал ненависть очередного императора. Мы уже видели, что христиане в своем деятельном и успешном религиозном усердии постепенно проникли во все провинции и почти во все города империи. Казалось, что те, кто принимал эту веру, отрекались от своей семьи и своей родины и соединяли себя неразрывными узами со странным сообществом, которое всюду было не таким, как остальные люди. Мрачный и суровый вид христиан, их отвращение ко всем обычным делам и удовольствиям жизни и их частые предсказания будущих бедствий – все это вызывало у язычников тревожное ожидание какой-то опасности от новой секты, которая пугала их тем больше, чем меньше о ней было известно. «Какими бы ни были правила, определявшие их поведение, – пишет Плиний, – было видно, что их неуступчивость и упрямство заслуживали наказания».

Меры предосторожности, которые христиане принимали при отправлении своих церковных служб, сначала были вызваны необходимостью, но потом продолжались по их собственному желанию. Подражая жуткой таинственности, царившей на элевсинских мистериях, христиане льстили себя надеждой, что так они сделают свои священные обряды более уважаемыми в глазах языческого мира. Но эта таинственность, как часто бывает при тонких политических расчетах, обманула их ожидания и не дала желаемого результата. Язычники пришли к выводу, что христиане просто скрывают то, что постыдились бы открыть. Неправильно понятое благоразумие христиан дало возможность злобе измыслить, а легковерию и подозрительности – посчитать истиной ужасные рассказы, где христиане были описаны как самые развращенные из людей, которые в своих темных убежищах творят все мерзости, какие может измыслить испорченное воображение, и, чтобы угодить своему неизвестному богу, приносят ему в жертву все человеческие добродетели. Много было таких, кто в виде признания или рассказа описывал обряды этого отвратительного сообщества. Уверяли, «что новорожденного младенца, полностью засыпанного мукой, подносили как некий мистический символ посвящения под нож одному из верующих, который, ничего не зная, наносил много скрытых от глаз смертельных ран невинной жертве своего заблуждения; что как только это жестокое дело совершалось, сектанты пили кровь, жадно разрывали в клочья трепещущие члены и клялись со знанием вины друг перед другом вечно хранить тайну. Таким же уверенным тоном рассказчики заявляли, что за этим бесчеловечным жертвоприношением следовало подходящее к случаю представление, в котором неумеренность служила средством для возбуждения грубой похоти, и, наконец, в заранее назначенный момент свет внезапно гас, стыд оказывался изгнан, природа забыта, и по воле случая ночную тьму оскверняла кровосмесительная близость сестер и братьев, сыновей и матерей».

Но достаточно было внимательно прочесть древние речи в защиту христиан, чтобы даже самое слабое подозрение на этот счет исчезло из ума честного противника. Христиане с бесстрашием людей, которые уверены в своей безопасности потому, что невиновны, призывают должностных лиц не доверять слухам, а быть беспристрастными. Они признают, что если удастся найти хоть какие-то доказательства тех преступлений, которые им приписывает клевета, то они заслуживают самого сурового наказания. Они сами просят наказать их и бросают вызов, требуя доказательств. Одновременно они настойчиво утверждают – и это в одинаковой степени справедливо и уместно, – что обвинение невероятно настолько же, насколько бездоказательно, и задают вопрос: может ли кто-нибудь всерьез поверить, будто чистые и святые правила Евангелия, которые так часто не позволяют им испытывать самые законные радости, учили бы их совершать самые отвратительные преступления, будто большое сообщество решилось обесчестить себя в глазах своих членов и будто множество людей обоих полов и всех возрастов все вместе согласились бы нарушать те правила, которые природа и воспитание глубоко врезали в их умы? Казалось, ничто не могло ослабить или уничтожить действие таких неопровержимых оправдательных доводов, но сами защитники вели себя необдуманно: предавали общее для них дело веры, чтобы удовлетворить свою благочестивую ненависть к внутренним врагам церкви. Иногда звучали туманные намеки, что эти самые кровосмесительные празднества, которые так ложно приписывают правоверным христианам, на самом деле устраивают маркиониты, карпократиане и некоторые другие секты гностиков, которые, несмотря на то что уклонились на путь ереси, все же чувствовали как люди и руководствовались правилами христианства. Те, кто откололся от церкви, платили ей подобными же обвинениями, и со всех сторон звучали признания, что среди большинства тех, кто носит имя христиан, преобладает самая скандальная распущенность нравов. Представитель властей, язычник, который не имел ни свободного времени, ни необходимого умения для того, чтобы увидеть почти незаметную разницу между истинной христианской верой и еретическим отступлением от нее, легко мог вообразить, будто вражда виновных между собой заставила открыть их общее преступление. Для покоя или, по крайней мере, для доброго имени первых христиан эти представители властей иногда проявляли в своих поступках больше спокойствия и умеренности, чем обычно бывает у тех, кто полон религиозного пыла, и в результате тщательного расследования беспристрастно докладывали, что сектанты, отказавшиеся чтить признанных государством богов, кажутся им искренними в своих заявлениях и безупречными с точки зрения нравственности, хотя и могут быть наказаны согласно закону за свое нелепое, доходящее до крайности суеверие.

История, дело которой – записывать события прошлого, чтобы они стали поучениями для будущих веков, была бы недостойна этой почетной обязанности, если бы снисходила до того, чтобы защищать дело тиранов или оправдывать преследования. Однако следует признать, что поведение тех императоров, которые выглядят наименее благосклонными к изначальной церкви, было вовсе не таким преступным, как поступки тех современных государей, которые обратили оружие насилия и террора против религиозных взглядов какой бы то ни было части своих подданных. Карл V или Людовик XIV могли по собственным размышлениям или даже собственным чувствам составить себе верное понятие о свободе совести, обязанностях верующего и о невиновности того, кто заблуждается. Но правители и должностные лица Древнего Рима не были знакомы с теми принципами, которые побуждали и поощряли христиан быть несгибаемо упорными в вопросах истины, и не могли найти в собственных душах ничего, что могло бы побудить их самих отказаться от законного и, казалось бы, естественного подчинения священным установлениям родной страны. Эта же причина, которая наряду с другими уменьшает их вину, должна была склонять их к тому, чтобы уменьшить суровость преследований. Поскольку ими руководил не яростный религиозный пыл ханжи, а умеренность законодателя, то, должно быть, презрение нередко ослабляло, а человечность часто приостанавливала на время выполнение тех законов, которые они применяли против смиренных и безвестных последователей Христа. Общий обзор их характера и побуждений, естественно, приводит нас к следующим выводам: I. Прошло много времени, прежде чем они стали считать новых сектантов заслуживающими внимания правительства. II. Осуждая любого из своих подданных, если того обвиняли в столь необычном преступлении, они делали это осторожно и неохотно. III. Выбирая наказания, они проявляли умеренность. IV. Преследуемая церковь знала между гонениями много мирных и спокойных промежутков времени. Несмотря на беззаботное равнодушие, которое даже самые плодовитые и щедрые на подробности писатели-язычники проявляли к делам христиан, мы все же оказались в состоянии подтвердить каждое из этих вероятных предположений подлинными фактами.