Право на легенду - Юрий Васильев

Он пошел провожать Жернакова и по дороге, жестикулируя, развивал свою идею:

— Вот ты на меня, Петя, через пяток лет погляди! Ни от кого зависеть не буду, займусь деревом плотно, в самую сердцевину влезу — и будет из меня художник! А пока — заказы на стороне беру, побольше да подороже. Мне — капитал, людям — вещи добротные. Все к обоюдному удовольствию!

Возле транзитки остановился:

— Это твой барак, да? Жил я тут, клоповник несчастный! Может, ко мне пока переберешься, у меня хоромы пустуют? Ну, как хочешь. Тогда я к тебе зайду, посмотрю, как устроился.

Он зашел, кивнул мимоходом Кате, тоже фабричной девчонке, вместе с Настей от самого Иванова ехавшей, а она в ту пору как раз макароны с тушенкой разогревала. Помешивала их вилкой, ворчала под нос, что ходят тут всякие гости не ко времени, и не думала не гадала, что будет потом этому самому Артуру всю жизнь борщи варить да детей рожать.

А на другой день с утра в транзитке началось оживление. Пока организации, ведавшие набором и распределением, соображали, куда лучше пристроить рабочую силу, по баракам стали ходить деловые мужчины из самых расторопных отделов кадров. Каждый приискивал себе лучших специалистов.

— Нам на судоремонтный требуются металлисты, — сказал толстый дядя с брезентовым портфелем. — Любые нужны, но квалифицированные. Согласные есть?

— А что дашь? — крикнул кто-то.

— Слушайте вы, товарищи! Вы; что, торговаться сюда приехали или Север осваивать? Что дам? А ничего не дам. Квартир у меня нет, бани нет, деткомбината нет, столовую строим, кино в ней будем крутить. А под жилье — три барака. Ничего бараки, теплые. Кто семейный — отгородим. Вот такая у меня картина.

Зато в другом конце транзитки густо сыпалась манна небесная.

— Три дома уже сдали, еще три под крышу подвели. Баня — кости трещат от пара, были бы кости здоровые! Парк разбиваем, детишкам будет где порезвиться.

Минут через десять дядя с портфелем, взмокший и несчастный, стоял в одиночестве. Кадры к нему не шли.

— Дурачок какой-то, ей-богу, — сказала Настя. — Нас когда вербовали на материке, так соловьем кадровик разливался.

Она взяла Жернакова за руку, и они подошли к представителю завода.

— А правда, что семейным отгородишь? — спросила Настя ласково и утешительно. — Нам много не надо, фанерой бы угол отделить, и сойдет.

Смелая была девчонка, хоть и не знала еще, правда, что Тимофей вот-вот застучится под сердцем, что будет он скоро просыпаться по ночам от холода в дощатом бараке, а днем орать во всю глотку, потому что как не орать, если тебе в рот запихивают ложку черного как деготь хвойного отвара.

Вот отсюда, с острова Диомид, в недалеком расстоянии от завода, даже нынешний инструментальный цех кажется со спичечную коробку. А тогда и не разглядеть бы, наверное, было, сарай и сарай, только что кирпичный. Но работали в нем два человека, которых и теперь почитает Жернаков своими кровными братьями, хотя один из них в первый же день обозвал его вертопрахом, а другой и того хуже — «Моцартом». Большое умение, легкость, талант, как сказал бы Иочис, привез с собой токарь Жернаков, и было это у него не от богатого опыта, а от озорной, почти ребячьей радости, что отпущено ему на земле такое славное дело — творить из металла, что пожелаешь.

Он стоял у станка, как первый парень на деревне, как гармонист в кругу притихших девчат, и откровенно, не стесняясь, любовался собой: как лихо все у него получается, без натуги и потения.

А рядом точил свои валы Иван Иванович Бадьянов, напоминавший пожилого питерского рабочего, какими их тогда показывали в кино: лицо изъедено металлической пылью, пальцы толстые, короткие, глаза с прищуром, складка у рта решительная и чуть угрюмая.

«Тугодум-работяга», — подумал о нем Жернаков, заметив в движениях токаря неторопливую основательность, солидного человека, и больше к этой мысли не возвращался, потому что Бадьянов его просто-напросто не интересовал: обыкновенный человек, на которых, конечно, мир держится, но, когда вокруг столько по-настоящему ярких и увлекательных людей, тут не до рассудительных исполнителей.

Сейчас, вспомнив об этом, Жернаков даже поежился от горечи: много ведь таких же петушков-новаторов и нынче снисходительно похлопывают по плечам «середняков-тугодумов», пищат неокрепшими голосами о творческом поиске и вдохновении!

А тогда… Как-то в разгар смены Жернаков заметил странную картину: Бадьянов, прежде чем включить станок, принялся укутывать его ветошью. Станок и без того был времен чуть ли не дореволюционных, а тут, замотанный тряпьем, стал похож вообще черт знает на что.

— Это еще что за маскировка? — спросил Жернаков. — Утепляешь, что ли?

— Почему, утепляю? — удивился Бадьянов. — Просто чугун у меня в работе, ты же знаешь — стружка от него, как наждак, быстро станок изнашивает. Вот и берегу по мере сил.

— А зачем его беречь? Каждому станку свой срок положен, не больше. Если его дольше сохранять, он устареет, а мы о прогрессе думать должны.

Бадьянов как-то странно посмотрел на него.

— Тебе сколько лет? — спросил он.

— Тридцать… А что?

— Да так… Я думал, ты сосунок, а ты просто вертопрах. Миллионер какой нашелся. Нам еще после войны сколько лет портки латать придется, а он станками разбрасывается.

«Оно, может, и верно», — подумал Жернаков, но как-то не мог заставить себя относиться всерьез к тому, что вот эти тряпки продлят жизнь станку, скажем, на месяц-другой: велика ли победа? А тут Бадьянов его совсем доконал — перед тем как устанавливать на станину тяжелую деталь, подкладывал под нее деревянный брус. Чтобы царапин и сбоин, значит, не было.

«Вертопрах! — передразнил его Жернаков. — Ладно, поглядим, кто больше пользы принесет в деле восстановления народного хозяйства: тот, кто головой шурупит, или тот, кто дыры латает».

А дома Настя сидела зареванная: ее тоже нехорошими словами обозвали, похуже, чем «вертопрах»; девчата в электроцехе, куда она устроилась обмотчицей, были на язык так же скоры, как и на руки: по много тысяч витков тончайшей проволоки приходилось наматывать на якоря моторов, и все вручную, и не дай бог ошибиться, недомотать какой ряд или перемотать.

— А я и считать не успеваю, — жаловалась она. — Не успеваю, и все. Чуть целую партию в брак не отправили. Вот меня и обзывали как хотели.

— Ну и черт с ними! — сказал Жернаков. — Другую работу подыщем. Эка цаца: обмотчица.

Только в голове уже крутилась совсем простая мысль: зачем считать, когда счетчики есть? Ах, нет этих счетчиков, не изобрели еще? Ну, это горе не горе, такому горю помочь можно.

Через неделю возле Насти собралась толпа: на ее рабочем месте было установлено диковинное приспособление, нелепо смешное в своем исполнении, но зато выдавала эта конструкция по три нормы за смену. Жернаков раскурочил старую швейную машинку: изъял из нее вилку для наматывания шпулек челнока, — и вот готов обмоточный агрегат, а чтобы не считать и не сбиваться, пристроил рядом переделанный автомобильный спидометр, который вместо километров отстукивал витки.

— Надо в серию запускать, — пошутил кто-то. — Вот только хватит ли во всем городе швейных машинок и спидометров!

Жернакову выдали премию — тысячу рублей. Потом подумали еще немного и выдали грамоту. А фотографию Насти — лучшей обмотчицы, — повесили на доску Почета.

Через несколько дней сидел Жернаков в садике напротив цеха, — был у них такой самодельный садик с пятью чахлыми лиственницами и гипсовой фигурой трудноопределимого пола, — сладко позевывал после обеда и смотрел на эту самую доску, не зная еще, что долгие годы и он, и Тимофей, и Настя — вся их известная в городе семья займет на ней постоянное место в правом верхнем углу, — и тут подсел к нему Валентин Ильич Горин, старший инженер техотдела.

Рассказывали про Горина самые невероятные истории. Будто бы он выходец из дворянской семьи (другие утверждали — из духовной), окончил учебное заведение в Брюсселе (по иной версии — в Харбине), порвал с родителями, вернулся в Советский Союз, изобрел что-то стратегически важное и потому его дважды умыкала за границу иностранная разведка, но он по дороге бежал, переплыв то ли Дунай, то ли Амур, а может, и Дарданеллы, — одним словом, человек мог бы казаться легендарным, если бы не его болезненный, донельзя домашний вид, мягкая рассеянная улыбка и странная в ту пору интеллигентность в обращении.

— Видите, Петр Семенович, какие странные метаморфозы происходят в наш технический век, — сказал он, прикуривая у Жернакова самокрутку из вонючего филичевского табака. — Сначала люди изобретают технологически совершенное оборудование для обмотки таких ответственных деталей, как якоря электромоторов, получают патенты, снова усовершенствуют их, а затем — он мягко улыбнулся, — затем появляется человек, который приспосабливает для этого нечто невообразимое и получает грамоту и благодарность современников.