Право на легенду - Юрий Васильев

— Видите, Петр Семенович, какие странные метаморфозы происходят в наш технический век, — сказал он, прикуривая у Жернакова самокрутку из вонючего филичевского табака. — Сначала люди изобретают технологически совершенное оборудование для обмотки таких ответственных деталей, как якоря электромоторов, получают патенты, снова усовершенствуют их, а затем — он мягко улыбнулся, — затем появляется человек, который приспосабливает для этого нечто невообразимое и получает грамоту и благодарность современников.

— Ну, Валентин Ильич, — перебил его Жернаков, — не от хорошей же жизни!

— Погодите, голубчик, я закончу. Мне доводилось ездить на автомобилях с двенадцатью цилиндрами, они развивали скорость до ста пятидесяти километров в час и питались чистейшим авиационным бензином, а сейчас мы переделываем наши грузовики на «самовары», топим их чурками и гордимся этим. Не усмотрите в моих словах иронию — гордимся по праву, потому что заставить двигатель внутреннего сгорания работать на дровах — для этого нужна немалая техническая дерзость. В истории инженерной мысли и газогенератор и ваше веретено вряд ли оставят заметный след, но лишь потому, что история не будет учитывать те обстоятельства, при которых нам приходилось работать.

— Да уж это точно, — согласился Жернаков. — Времена — пояс подтягивай. — И не мог отказать себе в удовольствии добавить. — Бадьянов вот станок столетней давности тряпочкой укутывает.

— Бадьянов, да… — рассеянно кивнул Горин. — Бадьянов укутывает. — Он докурил самокрутку, морщась от смрадного дыма, к которому даже заядлые курильщики не могли привыкнуть, и сказал, глядя на Жернакова внимательно и словно бы изучающе:

— Знаете, кто вы, Петр Семенович? Вы — Моцарт! Я видел вас в работе, и мне казалось, что я слышу мягкий, прозрачный звук, игру виртуоза, который едва касается клавишей кончиками пальцев. А иногда мне нужно услышать Бетховена. Вы это как-нибудь понимаете?

— Нет, — признался Жернаков. — Не понимаю. Я вообще-то в музыке ни бум-бум. При чем тут композиторы?

— Композиторы здесь действительно ни при чем. Это я иносказательно. Видите ли, есть таланты искрящиеся, лучистые, от них словно солнечные зайчики во все стороны разбегаются, и все им дается легко. Ну, это кажущаяся, конечно, легкость. А есть таланты могучие, кряжистые, на сплошных мускулах. И вот когда я слушаю Бетховена, его «Патетическую сонату», мне кажется, что я тоже стою под этой ношей, под этим непосильным грузом, который он взвалил себе на плечи, чтобы принести людям. Вы не обращайте внимания, Петр Семенович, на мои отвлеченные суждения, хочется иногда, знаете, сопоставить, подумать… Так вот у вас все получается так же легко и естественно, как у павлина, когда он хвост распускает, уж извините мне это цветастое сравнение. Но иногда в нашем деле нужен талант, армированный жесткой мускулатурой, нужна светлая легкость в сочетании с умением выдерживать на хребте великую тяжесть работы.

— Я в Эрмитаже видел, — сказал Жернаков. — Стоят мужики и на плечах карниз держат. Мускулы у них, как у Поддубного. Вы на это намекаете?

Горин рассмеялся.

— В самую точку! У вас, Петр Семенович, хорошо развито образное мышление. Но мы еще поговорим на эту тему, а сейчас работать надо.

Разговаривать на эту тему им больше было некогда: они два года подряд ночами сидели в тесном кабинете Горина, прятали от пожарника электроплитку, чертили, считали, спорили, а днем молчаливый Бадьянов вместе с ними чертыхался, когда очередная деталь, уже на девяносто процентов готовая, трескалась вдруг или крошилась, помогал им начинать все сначала, не забывая, однако, подкладывать под станину деревянный брусок, если деталь оказывалась слишком тяжелой.

— …Э-ге-гей! — донеслось с моря, и Жернаков вздрогнул от неожиданности, так внезапно этот крик и стук мотора вернули его к действительности, — Петр Семенович, ты чего на приколе стоишь?

— Да так, отдыхаю вот, — сказал он знакомому рыбаку, когда тот уже приткнулся к берегу. — Отдыхаю себе.

— А ты не отдыхай, — сказал рыбак. — Некогда отдыхать. Петров ходит по поселку и жмурится от радости. Он вчера глиссер пригнал, лошадиных сил в нем не сосчитать, прыгает по волнам, как дельфин. Догонит он тебя, как полагаешь? Или чего придумаешь?

— Придумаю, — рассеянно кивнул Жернаков. — Не робей. Ты домой собрался? Ну и хорошо, давай вместе.

Рыбак, должно быть, ожидал другой реакции, потому что давнее соперничество Жернакова с морским клубом было хорошо известно на побережье, но Петр Семенович словно бы мимо ушей пропустил это важное известие. Весь еще во власти воспоминаний, нахлынувших на него, а общем-то, не так уж и неожиданно: шестьдесят лет потихоньку набежало, время назад оглянуться, — весь во власти этих воспоминаний, он вдруг подумал, что вот сейчас Володя Замятин, для которого Жернаков был тем же, кем был для него, Жернакова, Горин, сидит у себя в кладовке, переделанной под чертежную, и ничего не может понять в своих чертежах и расчетах.

Как это все нелепо вышло. И вот ведь в чем загвоздка — вроде бы все верно: Замятин оказался плохим организатором, его переизбрали, а критика на собрании была деловой и по сути своей принципиальной.

Оказался… Можно подумать, с Луны Володя в цех свалился, не видели, не знали его же товарищи, что он себя-то организовать не может, не то что людей. А все же выбрали. Вот о чем надо было писать Кулешову.

С этими мыслями Жернаков, едва укрыв катер брезентом, отправился в партком завода.

У самой проходной его окликнула жена Золотарева, крупная молодящаяся женщина; которую все называли просто Мусей.

— Как хорошо, Петр Семенович, что я вас встретила. — Она взяла его за рукав и отвела в сторону. — У меня к вам деликатный разговор, вы позволите? Всего несколько слов. Только, пожалуйста, поймите меня правильно. Я бы не хотела действовать официально, это может вызвать кривотолки, но перед вами мне скрывать нечего. Николай последнее время стал совершенно невыносим, его странности, мягко выражаясь, отражаются на семье, на детях.

«Как это я оплошал, — испугался Жернаков, — надо было бы рысью от нее припустить».

— Я не жалуюсь, поймите, — продолжала Муся, крепко держа его за рукав. — Но всякому терпению приходит конец. Он помешался на своих книгах, тащит в дом все, что попадется. Я не против литературы в конце концов, но он собирает книжки про войну, как школьник, не знает в этом меры. А средства наши весьма ограничены. Но — бог с ним! Только ведь он скрывает от меня свои заработки, прогрессивки, премии. Он стал невыносимо скуп.

— Муся, — перебил ее Жернаков. — Я тороплюсь. Что вы от меня хотите?

— Да-да, я понимаю… Я хочу знать, это правда, что Николай до сих пор не получил премию за свое изобретение?

— За рационализаторское предложение, — машинально поправил Жернаков.

— Это все равно. Мне вряд ли стоило бы делиться с вами своими подозрениями, но они не безосновательны. У Николая, я уверена, есть увлечение на стороне, а это, согласитесь, в его возрасте требует некоторых расходов. Нет-нет, я не собираюсь предпринимать какие-то шаги, мне важно сейчас установить истину. Получил он премию или не получил?

«Бедный Золотарев, за что ему такой крест выпал», — подумал Жернаков.

— Так получал или не получал, Петр Семенович? Вы должны знать, вы же этим занимаетесь.

— Муся, — спокойно сказал Жернаков. — Я вас очень прошу никогда больше со мной об этом не разговаривать. И на другие темы тоже. И будьте здоровы! Наш разговор я обязательно передам Николаю Николаевичу. Это я вам обещаю…

Жернаков круто повернулся и пошел к проходной.

Ему было жаль славного человека, Николая Николаевича Золотарева. Тихий и незаметный в жизни, он и на работе все делал тоже как-то негромко, спокойно. У него была страсть — военные мемуары, он собирал свою библиотеку с одержимостью настоящего коллекционера и знатока. Свою жену, вот эту самую Мусю, он боготворил, никому не позволял сказать о ней ни одного дурного слова. Как же это так получается? Слепой, слепой человек.

Теперь она из него всю душу вытрясет, а ведь Золотарев, и правда, вот уже год премию получить не может. И еще с десяток людей тоже. Между прочим, в этом Замятина вина, он как член городского бюро по изобретениям и рационализации должен был давно порядок навести.

В заводоуправлении было прохладно и тихо. Из-за стеклянной двери приемной доносилось робкое постукивание. Это Леночка училась печатать на машинке. «Казаков мог бы посолидней секретаршу взять, поопытней», — подумал Жернаков. Никак он не мог привыкнуть к тому, что эта милая девочка с зелеными глазами сидит сейчас в приемной директора и важничает. Могла бы себе и другое дело присмотреть после десятилетки.