Султан Юсуф и его крестоносцы - Сергей Смирнов

— А мы увидели вас… — начал рыцарь Ангеран и мягко улыбнулся. — Теперь-то ясно, что не было никакой надежды удержать город, но тогда мы были так воодушевлены, что не ведали ни страха, ни отчаяния. Да, мы все поначалу были готовы умереть за веру, претерпеть страдания вместе с нашим Господом Иисусом Христом.

Доблестный Балиан сделал все, что мог. Когда он прибыл и патриарх Ираклиус убедил его принять тяжкий крест власти, рыцарей в Святом Городе можно было пересчитать по пальцам одной руки. Тогда Балиан призвал к себе всех юношей старше шестнадцати лет, происходивших из благородных семей. Вы бы видели, какой грустный взгляд был у него, когда он всех по очереди посвящал в рыцари. С таким видом отпевают покойников. Потом он посвятил в рыцари еще тридцать иерусалимских торговцев, известных своим благочестием. Для них это был великий праздник. В своем воодушевлении они превзошли даже мытаря Закхея[122] и отдали все свои деньги на то, чтобы всех, кого можно, снабдить оружием… Но город был переполнен беспомощными людьми: женщинами, стариками, детьми. Всех надо было прокормить. Балиан торопился. Он, с позволения патриарха, приказал даже снять серебряную крышу с часовни Гроба Господня, разрезать ее и закупить на это серебро провизию в ближайших селениях. Все молились. Все надеялись на милость Божию… Однажды Балиан тихо проронил в моем присутствии: «Или случится чудо, или — бойня. Сто лет назад здесь было избиение мусульман. Господь уже решил, чем мы за это заплатим.»

И вот на Яффской дороге заколыхались желтые знамена султана. Сарацины только успели подойти к стенам, как сразу бросились на приступ. Понятно, что забрать Священный Город было их вожделенной мечтой почти целый век. Но в тот день смерть, похоже, страшила нас куда меньше, чем их, и мы легко отбились. Еще пять дней мы, несмотря на их несравнимый численный перевес, отбивали приступы с таким воодушевлением и, кажется, с такой легкостью, будто невидимое воинство ангелов сражалось на нашей стороне… На шестой день мы вдруг увидели, что войско султана снимается с места. Все плакали от счастья. Мы думали, что истинное чудо случилось: султан устрашился и уходит… Но на другое утро по мере того, как на востоке вставало солнце, вместе с ним поднимались над священной Масличной горой и знамена Саладина. И когда стан его расположился прямо над Гефсиманским садом, где Господь Иисус Христос был предан Иудой и отдан в руки язычников, наш дух внезапно ослаб и силы тоже стали быстро убывать… Не могу объяснить, почему это произошло. Может быть, именно потому, что все прозрели истину: на этот раз сарацины не уйдут, они будут только прибывать, как саранча, султан не отступится от Ирусалима и будет стоять на Масличной горе хоть до скончания века… Все наконец осознали, что придется умереть. В тот день впервые за всю неделю осады я услышал на улицах женский плач.

Ангеран де Буи замолк и задвигал кадыком. Видно, у него от воспоминаний пересохло в горле.

— Так и было? — вдруг спросил меня рыцарь Джон. — Султан действительно решил взять город во что бы то ни стало? Или, как бывало раньше, он имел в запасе еще какие-нибудь обходные пути-дороги?

— Истинная правда, — подтвердил я те предчувствия, о которых говорил Ангеран де Буи. — На этот раз султану некуда было деться. Он так и сказал своему катибу: «Если я не возьму Святой Город, то в моем войске у меня обнаружится больше врагов, чем в самом Иерусалиме». (Я не стал хвалиться тем, что султан тайно признался в этом лишь мне, а вовсе не своему мудрому катибу.) — В первые дни осады солнце было на стороне защитников. Оно слепило глаза воинам султана. И вот султан Юсуф решил подступить к городу с другой стороны и взять солнце себе в союзники. Он даже воодушевился, когда узнал, что именно с Масличной горы вознесся в небеса Иисус Христос. Султан даже повелел поднять свой шатер подле часовни Вознесения и приставил к ней стражу, дабы никто из его воинов по неразумию не осквернил ее.

Вот что сказал султан тем утром, глядя с вершины горы на стены Иерусалима и врата, которые христиане назвали вратами святого Этьена, по имени их первомученика:

«В эти врата вошли христиане сто лет назад. Они убили тысячи невинных и беспомощных. Ныне я увижу, на чьей стороне Всевышний и вместе с Ним сам Иисус, так усердно призывавший к милосердию. Ныне я отделю ложь от правды.»

По его приказу был начат подкоп на склоне, спускавшемся от города к Кедронскому потоку. Вскоре воинам султана удалось поколебать стену и сделать в ней огромную брешь.

По правде говоря, со стороны не было заметно, что боевой дух осажденных стал рушиться вместе со стеной. Они сражались с той же доблестью, с тем же отчаянием, что и в первые дни. Однако всем, по обеим сторонам бреши, стало ясно, что тел защитников не хватит, чтобы эту брешь залатать ими и укрепить кровью. Христиане были обречены сдаться. Днем раньше или днем позже.

Наконец Балиан Ибелинский стал убеждать патриарха, что милость султана, которой тот уже прославился на весь свет, может стать ни чем иным как земным воплощением милости Божией…

— Нет! — решительно прервал меня рыцарь Джон. — Это патриарх обратился к Балиану с просьбой начать переговоры с султаном.

— Вот как? — удивился я, первый раз услышав об этом.

— Да, пока сам патриарх не убедился, что чуда не произойдет и христианам придется-таки заплатить за все грехи, совершенные ими на Святой Земле, никто не смел заговорить о сдаче. Я сам видел, с каким облегчением вздохнул сам Балиан, когда патриарх стал печально вздыхать о судьбах невинных детей, которых сарацины убьют или продадут в рабство. Балиан Ибелинский даже не стал выслушивать долгие увещевания патриарха, а сразу прервал его и отправился в стан султана в одиночку и безоружным. О чем они говорили, ты, Дауд, верно, знаешь куда лучше нас.

— Да, — с невольной гордостью кивнул я. — Мне довелось присутствовать при переговорах султана Юсуфа с Балианом Ибелинским. Я очень хорошо запомнил их мирную беседу, которую порой заглушал шум сражения у врат святого Этьена. Ведь, насколько мне известно, Балиан не отдавал приказа о сдаче, надеясь, что султан согласится на его условия.

Увидев вдали знатного франка, султан Юсуф очень обрадовался и послал ему навстречу дюжину своих телохранителей. Однако, когда Балиан приблизился, султан напустил на себя очень строгий вид.

«Я полагал, что твое благоразумие предотвратит бессмысленное пролитие крови», — сказал он Балиану.

«Сдать город без сопротивления означало для всех христиан снискать вечный позор, — спокойно ответил франк, прекрасно говоривший по-арабски. — Ничуть не меньший того, что снискали бы воины султана, если бы теперь отступились от города.»

На это султан ничем не мог возразить. Он указал с вершины Масличной горы на стены Святого Города и тем же строгим тоном вопросил франка:

«Когда-то вы, христиане, устроили в этих священных стенах жестокую резню. Чем вы отличаетесь от древнего царя Ирода, который убивал младенцев? Назови мне хоть один повод поступить иначе и простить вам великую жестокость».

«Верно, — с коротким поклоном признал Балиан. — Первые крестоносцы, мои предки, не знали пощады. Их было мало, а жителей в городе много, и франки боялись мятежа. Но их опасения не искупают их грехи. Теперь потомки расплачиваются… Я не могу назвать ни единого повода отменить древний закон «кровь за кровь». Ни единого, кроме истинного милосердия, коим ты, великий султан, уже создал себе вечную славу.»

«Значит, если я проявлю истинное милосердие, то ты признаешь, что сегодня Иисус Христос, которого вы считаете Сыном Божьим, невидимо находится здесь, на моей стороне, — и султан указал на стоящую рядом часовню, — а вовсе не с вами, франками.»

«Пути Господни неисповедимы», — в глубоком смущении проговорил Балиан упавшим голосом.

«Ты, а не я, сказал о расплате, — сказал довольный султан. — Христиане должны заплатить хотя бы за нелегкий труд моих воинов. Иначе мои воины возропщут первыми, а потом поднимут свои голоса правители других стран на землях Пророка. Хотя одного моего слова было бы достаточно, чтобы христиане константинопольской веры[123] открыли мне ночью ворота. Они перед нами не виноваты… Итак я назначаю очень милосердный выкуп. Десять динаров за каждого мужчину, пять за женщину и всего один за ребенка».

«Ты воистину милосерден, великий султан, — сказал Балиан, — но никак не менее двадцати тысяч несчастных никогда не смогут оценить твоего милосердия. Они торопились скрыться в стенах города, побросав все свое имущество, и с них не возьмешь и дирхема, даже если подступишь с кинжалом к горлу.»

«Тогда сто тысяч динар за всех несчастных, — предложил султан и, заметив, что франк ничуть не воспрянул духом, удивился: — Неужели народ вашего малика стоит дешевле его самого?»