Султан Юсуф и его крестоносцы - Сергей Смирнов

Но у англичанина и на это был ответ:

— У нас есть Дауд, а он видит ночью, как кошка.

Лукавая монахиня умело воспользовалась тем, что у благородных рыцарей есть глаза и уши. Глаза она им вскоре так намозолила и так доняла всех, что рыцарь Джон наконец не выдержал и повелел поменять местами повозки. А было вот что: Катарина подняла задний полог своей повозки, села, как у открытого окна, и принялась искушать несчастных рыцарей всякими вопросами, намеками и колкими словечками. Дошло до того, что даже их кони как будто напились вина и стали идти по дороге вкривь и вкось.

Однако на другой день случилось такое событие, после которого Катарина уже и носа не высовывала, да и сам я до сих пор не могу вспоминать его без содрогания.

Мы объезжали стороной одно селение, когда рыцарь Вильям Лонгхед вдруг сошел с дороги и помчался галопом к жилью.

Даже если бы он не крикнул перед этим «Подождите меня!», мы все равно замерли бы на месте от удивления.

— Что за бес в него вселился?! — провожая его взглядом, с досадой и злостью пробормотал рыцарь Джон и велел всем отойти под покров леса.

Ждать долго не пришлось. Вскоре мы увидели не одного, а двух всадников. Ехали они не слишком торопливо. Наконец мы разглядели, кого прихватил с собой Вильям Лонгхед и удивились еще больше. С ним приближался священник, и был этот священник смертельно напуган.

Сам рыцарь Вильям весь сиял от счастья.

— Я как увидел церковь, так меня осенило! — воскликнул он. — Как же мы раньше не догадались!

— Что ты задумал, Вильям? — мрачно спросил его Джон Фитц-Рауф.

— Радуйтесь! Я привез вам свободу! — объявил рыцарь Вильям. — Сейчас святой отец очистит нас от всех чертовых клятв и присяг! Слава Богу, он кое-как разумеет по-франкски.

У меня упало сердце. Я обвел пристальным взглядом всех «рыцарей султана» и заметил, что их пока что не тронуло воодушевление, охватившее англичанина. Они все еще были в недоумении, растерянно переглядывались, и переводили взоры то на рыцаря Джона, то на своего нежданного «освободителя». Впрочем, я не обманывался: вздыхать с облегчением было еще рано.

— Вильям, ты какую давал клятву? Помнишь? — тихим и очень холодным голосом вопросил Джон Фитц-Рауф. — Ты хочешь освободиться от клятвы спасти нашего законного короля Ричарда?

Вильям замер. Потом он оглядел своих товарищей и увидел, что, как говорят христиане, пророку лучше не появляться в своем отечестве. В его глазах мелькнули злые огни.

— Что у тебя с головой, Джон? — огрызнулся он, замечая, что его никто не собирается хвалить за сообразительность. — Я буду спасать своего короля. Только буду делать это свободным, по своей собственной воле… как и полагается законнорожденному дворянину.

— Ты помнишь, как ты получил истинную свободу, Вильям? — словно грозный судия, вновь вопросил его рыцарь Джон.

Вильям Лонгхед заскрежетал зубами, сжал кулаки и прорычал:

— Проклятье! Вы все привыкли сидеть на цепи, как собаки… Если хочешь, Джон, стань свободным, и мы вместе пойдем дальше. А если не хочешь, то я отпущу святого отца и буду сам искать нашего короля. Я не останусь с рабами нехристя. Я — уже свободный человек.

Тут я наконец вздохнул с облегчением. Рыцарь Вильям совершил жестокую ошибку. Он хотел похвалиться своей свободой. Не вышло. И он, сорвав злость, оскорбил благородных дворян. Не стоило ему называть их «цепными собаками», а тем более «рабами».

Рыцарь Джон изменился в лице. Таким я его еще не видел. Глаза его словно провалились в глазницах и стали темными безднами. Лицо окаменело.

— Что ты сказал святому отцу, Вильям? — с трудом проговорил он, словно ему стало невмоготу дышать.

Рыцарь Вильям вновь застыл на несколько мгновений, прозрев, что вот-вот наступит какая-то страшная развязка, и признался с заслуживающей похвалу твердостью:

— Я сказал святому отцу, что под страхом смерти был вынужден дать клятву нехристю, и просил святого отца разрешить меня от этой клятвы.

Потом Вильям Лонгхед тяжело сглотнул и добавил:

— И святой отец разрешил меня от всех клятв и присяг.

Все стояли, затаив дыхание, словно окаменевшие. Только священник испуганно вертел головой и часто пускал изо рта клубы пара.

Джон Фитц-Рауф сделал шаг навстречу Вильяму Лонгхеду. С таким видом не судья, а приговоренный к казни делает первый шаг к плахе, когда находит в себе силы преодолеть страх смерти.

Внезапно он обратился не к рыцарю Вильяму, а к священнику, и произнес неторопливо и очень вежливо:

— Святой отец, не уходите. Вы нам еще очень пригодитесь.

— Как вам будет угодно, мессир, — прошептал священник.

Похоже было на то, что он, даже если бы захотел, то не смог бы сдвинуться с места.

А рыцарь Джон Фитц-Рауф расправил плечи, глубоко вздохнул, и голос его зазвучал, как раскаты грома:

Мессир Вильям, мы сражались против сарацин, и вы дважды спасли мне жизнь. Я помню это и останусь благодарным вам до конца своих дней. Но теперь вы нарушили клятву, данную мне, и тем самым посягнули на мою собственную честь… ибо я не в силах нарушить свою клятву… Я велю вам, мессир, обнажить свой меч. Я вызываю вас, мессир, на честный поединок… Всем отойти в сторону!

— Мессир, — обратился к рыцарю Джону Эсташ де Маншикур, — это будет драка матросов, а не честный поединок. Нужен рыцарский суд равных.

— Мертвецам нужен только один суд! — огрызнулся рыцарь Джон. — Теперь лишь один Господь нас рассудит!

— Это верно, — подтвердил Вильям Лонгхед.

Тогда рыцари стали расступаться, освобождая место для ужасной междоусобной распри. Я заметил, что именно в эти мгновения растерянность и недоумение оставили их. Борьба чувств в их душах прекратилась, сомнения растаяли. Поединок был для них понятным явлением. Он мог легко решить, на чьей стороне правота и чью сторону им принять. У меня же возникли опасения, как бы не дрогнула тяжелая рука рыцаря Джона Фитц-Рауфа.

Вильям Лонгхед положил руку на рукоять меча и, дождавшись, пока все отойдут, обратился к своему земляку. Он справился с горьким недоумением, справился и с гневом. Он собрался с силами и сказал по-дружески:

— Джон, я не жалею ни о чем. Что бы ни случилось, я всегда буду считать тебя самым благородным человеком из всех, кого я встречал в своей жизни. Скажи мне, Джон, это твое последнее слово?

— А я не встречал никого доблестней тебя, Вильям, — признался рыцарь Джон. — Но мне больше нечего сказать.

С хищным свистом меч Вильяма Лонгхеда вылетел из его ножен.

— Так будь же ты проклят! — прорычал рыцарь Вильям и бросился на Джона Фитца-Рауфа, норовя достать его раньше, чем тот успеет защититься.

Но тот успел. Мечи столкнулись, и от звона с ветвей деревьев мелкими искрами посыпался иней.

Рыцарь Вильям размахнулся вновь, еще сильнее. А Джон Фитц-Рауф ответил не коварным, а всего лишь оборонительным ударом: мечи должны были столкнуться вновь. Но вдруг меч Вильяма Лонгхеда замер, словно сама рука рыцаря вдруг замерзла и превратилась в ледышку. Меч рыцаря Джона, не встретив преграды, рассек рыцарю Вильяму ключицу и ушел глубоко в живую плоть.

Вильям Лонгхед выронил меч, который тут же упал на землю у него за спиной, и со сдавленным стоном тяжело опустился на колени.

— Боже милостивый! — прошептал Джон Фитц-Рауф и невольно потянул к себе свой меч.

Рыцарь Вильям ткнулся лицом в землю. Кровь потекла из него рекой и задымилась на мерзлой земле.

Джон Фитц-Рауф бросился к умирающему. Небрежно оставив меч на земле, он перевернул рыцаря Вильяма лицом вверх и приподнял его за плечи.

— Зачем ты сделал это, Вильям?! — сдавленным голосом воскликнул он. — Прости меня!

— Только так я мог отплатить! — прохрипел тот. — Прощаю тебя, Джон! Священника! Скорее!

Трясущийся от ужаса священник склонился над рыцарем Вильямом.

— Отпустите мне грехи, святой отец! Торопитесь! — скрежеща зубами теперь уже не от гнева, а от боли, прохрипел англичанин, и у него изо рта прямо в лицо священнику вылетели брызги крови.

Священник прочел разрешительную молитву, и рука его конвульсивно вздрагивала, будто обжигаясь об сгорающие грехи английского рыцаря.

— Пусть теперь все подойдут! — потребовал рыцарь Вильям.

Он вдруг лишился чувств, но, когда все обступили его, снова очнулся, будто сам Всемогущий Творец даровал ему еще один вздох жизни ради самого последнего признания.

— Там… у Акры было… я предал… нет, не предал… — забормотал он. — Просто я струсил и… и увернулся. Копье попало в моего друга. Он стоял сзади… Я исповедался тогда… Мне отпустили… Но мне все равно было плохо… Я хотел расплатиться честно, как подобает… Так лучше… Так очень хорошо.

Он вздрогнул, и голова его запрокинулась.

Джон Фитц-Рауф осторожно уложил покойника на земле.