Тонкая работа - Сара Уотерс

— Ну еще, — говорит она. — Еще!

И я взрываюсь, разлетаюсь на осколки от ее касания. Она плачет. Слезы капают мне на лицо. Она приникает к ним губами.

— Жемчужина... — И голос ее дрожит, как сорванная струна. — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...

Не знаю, как долго мы так лежали. Она свернулась, зарывшись лицом в мои волосы. Руку она постепенно отвела. Лоно мое еще хранит ее влагу — там, где она скользила по мне. Перина промялась под нами, постель — как гнездышко. Она сбросила одеяло. До рассвета еще далеко, в комнате темно. Сердца наши все еще бешено стучат в ночной тиши, и кровать под пологом, и комната — да и ведь дом, похоже, — полнится эхом наших голосов, шепотов и криков.

Я ее не вижу в темноте. Но она вдруг находит мою руку и подносит к своим губам, целует пальцы, кладет мою ладонь себе под щеку. Моргает — ресницы чуть щекотнули мою ладонь. Молчит. Закрывает глаза. Голова ее тяжелеет. Вздрагивает. Она вся пылает, как печь. Я подбираю одеяло и укутываю ее.

«Теперь все другое», — говорю я себе. Наверное, прежде я была мертва. А теперь она коснулась меня и возродила к жизни — проникла сквозь все телесное и выпустила меня, настоящую, на волю. «Все другое». Я еще помню ее прикосновение. Как бедра ее скользили по моим. Представляю, как она посмотрит на меня, когда проснется. Думаю: «А я ей скажу тогда: «Я хотела тебя обмануть. Но теперь не могу. У Ричарда был свой план. А мы сделаем его нашим». Я уверена, мы сможем обернуть его в свою пользу — или же вовсе от него откажемся. Нужно только сбежать из «Терновника» — и она мне поможет, она же воровка и сообразительная. Мы продумаем побег в Лондон, раздобудем денег...»

И я прикидываю, рассчитываю, а она лежит рядом, уткнувшись лицом в мою ладонь. Сердце мое радостно бьется — я уже представляю, как мы заживем с ней в Лондоне вдвоем. Потом я засыпаю. И во сне, наверное, отодвигаюсь от нее — а может, это она отодвигается и на рассвете встает и уходит к себе, — потому что, открыв глаза, я ее не вижу рядом, постель остыла. Я слышу, как она возится в своей горнице, плещет водой. Поднимаюсь над подушкой — сорочка зияет на груди: это она ночью развязала тесемки. Сгибаю колени: бедра мои изнутри еще влажны от ее касаний.

«Жемчужинка», — сказала она. И вот она входит и встречается со мной глазами. Сердце мое готово выпрыгнуть из груди. Она отворачивается.

Сперва я думаю, ей неловко. Думаю, что она робеет и стесняется. Она молча ходит по комнате, достает нижнее белье и платье. Я встаю — теперь она может вымыть меня и одеть. «Ну теперь-то она заговорит», — надеюсь. Но ничего подобного. И когда она замечает красное пятно на моей груди — там, где она целовала, мокрые потеки на бедрах, мне кажется, она вздрагивает. И тут мне становится по-настоящему страшно. Она приглашает меня к зеркалу. Я разглядываю ее отражение. В зеркале она совсем другая, черты ее искажены. Укладывая мне волосы, смотрит лишь на свои дрожащие руки. «Ей стыдно», — доходит до меня.

И тогда я решаюсь заговорить.

— Я сегодня так крепко спала, — говорю я как бы между прочим. — Правда?

Взмах ресниц.

— Да, — отвечает она, — и не видели снов.

— Один только видела, — продолжаю я. — Но это был хороший сон... Это был сон и про вас, Сью...

Она зарделась, и я будто вновь ощутила ее горячие влажные губы, ее поцелуи, ее касания. Я ведь хотела ее обмануть. Но теперь не могу. «Я не та, за кого вы меня принимаете, — скажу я. — Вам кажется, я хорошая. А я плохая. Но рядом с вами постараюсь быть лучше. Это был его замысел. А мы придумаем свой...»

— Сон? — говорит она, помолчав, и отступает на шаг. — Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Вероятно, это был сон про... про мистера Риверса. Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти совсем догорела. Идите скорей, иначе вы его пропустите... — Тут голос ее дрогнул, но она вовремя спохватилась и продолжила: — Вы его пропустите, идите скорее смотреть!

Она меня оглоушила — на миг все поплыло перед глазами, — но я поднялась, на ватных ногах подошла к окну: перед домом, попыхивая сигаретой, расхаживал Ричард. Я словно прилипла к стеклу — не отрывалась, даже когда он давно ушел к дяде. Если бы день был пасмурный, я бы видела в стекле свое отражение, но я и так хорошо представляла себе свое лицо: запавшие щеки, полные алые губы — слишком полные и слишком яркие от поцелуев Сью. Я вспомнила дядины слова: «Ваших губ уже коснулся яд». И как испугалась Барбара, и как миссис Стайлз пичкала меня мылом, а потом долго и упорно терла руки о передник.

Все другое теперь. Но, в общем-то, ничего не изменилось. Она раскрыла мою плоть, но края сойдутся, плоть затвердеет, останется лишь шрам. Я слышу, как она идет в мою гостиную, вижу, как садится, прячет от меня лицо. Я жду, но она на меня даже не взглянет — наверное, никогда больше она не посмеет посмотреть мне в глаза. А я-то хотела ее спасти! Теперь я ясно вижу, что меня ждет, если откажусь от задуманного Ричардом побега. Он уедет из «Терновника» и заберет ее с собой. Не век же ей здесь куковать? Она уедет, а я останусь — с дядей, с книгами, с миссис Стайлз, мне приведут какую-нибудь новую служанку, пугливую и хлипкую — для пинков... Я представила себе свою жизнь — минуты, часы, дни, которые уже прожиты, и подумала о долгих днях и минутах, которые мне еще суждено прожить. Какими они будут — без Ричарда, без денег, без Лондона, без свободы? Без Сью.

Так что сами видите теперь: это любовь — не презрение, не злоба, — только любовь заставила меня в конце концов сделать с ней то, что я сделала.

Глава одиннадцатая

Как и было намечено, мы бежали в последний день апреля. Время пребывания Ричарда в доме окончено. Дядины гравюры разобраны по альбомам и переплетены, он милостиво дает мне на них полюбоваться.

— Тонкая работа, — говорит он. — А вы как думаете, Мод?

— Да, сэр.

— Вы посмотрели?

— Да, дядюшка.

— Именно. Тонкая работа. Думаю, надо послать за Хотри и Хассом. Пусть приедут... на следующей неделе. Что скажете? Отпразднуем это?

Я не отвечаю. Я представляю себе столовую, гостиную — и себя, далеко-далеко от этих мест. Он обращается к Ричарду.

— Риверс, — говорит он, — не хотите ли приехать в гости вместе с Хоторном?

Тот огорченно качает головой:

— Боюсь, сэр, в это время я буду занят.

— Жаль. Слышите, Мод? Жаль, очень жаль.

Он отпирает дверь своего кабинета. Мистер Пей и Чарльз тащат по галерее баулы Ричарда. Чарльз трет глаза рукавом.

— Пошевеливайся! — рявкает мистер Пей, пиная Чарльза ногой.

Чарльз поднимает голову, видит, как мы выходим из дядиной комнаты, и, как мне кажется, при виде дядюшки дергается и порывается бежать. Дядя удивлен.

— Видели, Риверс, среди кого мне приходится жить? Мистер Пей, я надеюсь, вы поймаете и отлупите мальчишку?

— Разумеется, сэр, — говорит мистер Пей. Ричард смотрит на меня и улыбается. Я и не думаю отвечать ему улыбкой. А когда на лестнице он берет меня за руку, пальцы мои холодны как лед.

— До свидания, — говорит он.

Я не произношу ни слова.

Он оборачивается к дяде:

— Мистер Лилли. Прощайте, сэр!

— Красивый мужчина, — изрекает дядя, когда двуколка исчезает за поворотом. — А, Мод? Что ж вы молчите? Разве вы не рады вернуться вновь к нашим уединенным занятиям?

Мы возвращаемся в дом. Мистер Пей закрывает за нами рассохшуюся дверь, холл погружается во тьму. Я следом за дядей поднимаюсь на галерею, как некогда поднималась за миссис Стайлз. Сколько раз с тех пор я прошла вверх-вниз по этой лестнице? Сколько раз наступала каблучком вот сюда или вот сюда? Сколько туфель, сколько платьев, сколько перчаток износила, сколько нарядов переросла? Сколько скабрезных слов перевидала? И сколько прочитала вслух перед джентльменами?

Лестница, туфельки, перчатки, слова, мужчины — все это останется здесь, а меня уже не будет. Так ли? Я снова представляю себе комнаты в дядином доме: столовую и гостиную, библиотеку. Вспоминаю полумесяц, который процарапала на замазанном библиотечном окне; даже закрывая глаза, я все равно его вижу. Однажды я подумала, глядя на сдвинувшиеся надо мной мрачные своды: «Нет, ни за что мне отсюда не выбраться!» А теперь вот твердо знаю, что выберусь. Но «Терновник» так просто не забудет меня. Или я так просто его не забуду...

Я представляю, как когда-нибудь потом, когда дом опустеет и превратится в развалины, стану привидением и буду бродить по пустынным комнатам, неслышно ступая по истлевшим ковровым узорам.

Но ведь, если честно, я и так почти привидение. Потому что я иду к Сью, и она показывает мне платья и белье, которое она намерена отложить для побега, достает украшения, дорожные сумки — и при этом отводит глаза, а я только молча смотрю на все это. Мне нет дела до вещей, которые она перебирает, — я вижу лишь ее руки, слышу ее дыхание, вижу, как она шевелит губами, но слов ее будто не понимаю: они, едва сорвавшись с уст, проходят мимо моего сознания. Наконец ей больше нечего показывать. Нам остается только ждать. Приносят завтрак. Потом мы идем к могиле моей матери. Я тупо смотрю на плиту и ровно ничего не чувствую. День стоит теплый, но сыро: ботинки наши вымокли от росы, подолы запачканы грязью.