Кухня: Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве - Владимир Одоевский

С истинным почтением и проч.

Вследствие воззвания Вашего относительно русских кушаньев честь имею Вам сообщить секрет моей прабабушки, с давних лет сохраняющийся в нашем семействе. Должно Вам сказать, что наш дом славится яблочным вареньем — истинно нигде Вы такого не найдете; известно Вам также, я думаю, что хорошее яблочное варенье очень редко, что обыкновенно яблоки стараются сдобрить разными специями, корицей, гвоздикой, или они делаются совсем безвкусными. Все это потому, что не знают настоящего секрета; вот он:

Облупите и нарежьте ломтиками яблоко в, немного кислых, что называется, с легким квасом, и затем процедите сквозь сито малиновое варенье пополам с вишневым или возьмите малинового и вишневого ягодника по равной части и в этой смеси варите смело яблоки, не прибавляя ни воды, ни сахара. Это можно делать и зимою.

Там, где варят летом много варений, хорошо варить яблоки в пенках, собираемых с варенья.

Честь имею быть и проч.

Известна Ли Вам, милостивый государь, между старинными русскими блюдами вечерняя зимняя закуска, которая и теперь заняла бы не последнее место между морожеными и питьями, которые подают на вечерах. Она очень проста: возьмите хороших свежих сливок и положите в них клубничного, земляничного или малинового варенья так, чтоб на чайную чашку сливок приходилась столовая ложка варенья; смешайте хорошенько и выставьте на мороз (можно также завертывать в мороженице), вот и все; раскладывайте в рюмки — увидите, что за вкус.

С совершенным почтением и проч.

<7>

В моей молодости я любил не одни блины, как Вы легко можете подумать, почтеннейший читатель; я, грешный человек, любил, как и все, то есть просто любил, в прямом значении этого слова… Предмет моей страсти была маленькая кузина, одних со мною лет, то есть пятнадцати, прехорошенькая, превертлявая, — никогда не забуду ее чернорусых кудрей, ее вздернутого кверху носика, ее розовых пухленьких губок; нас принимали за детей, позволяя нам бегать, резвиться, а мы, так сказать, были уж себе на уме; кузина уже успела прочесть «Матильду» госпожи Коттен[136], много раз переводившуюся на русский язык (1-е изд.: М., 1813), а я, я — другое дело, я прочел уже Гетева Вертера в ужасном переводе[137], до ныне здравствующем, под бестолковым названием: «Страсти молодого Вертера». В этом переводе[138], между прочим, есть, между многими таковыми же, одно весьма достопримечательное место: помните ту минуту, в Гетевом романе, когда Шарлотта, любуясь грозою, берет Вертера за руку и говорит ему: «Клопшток[139]?» Почтенный расейский переводчик, не зараженный, как кажется, гибельною западною пытливостью и суемудрием, остановился на этом месте. «Что значило это странное слово Клопшток?» В простоте невинного сердца, он заглянул в лексикон — нет как нет этого досадного слова. Что делать? Думал, думал и, наконец, к величайшему восхищению, вспомнил знакомое, напоминавшее утехи семейного крова словцо: клопштос[140]!» Нет сомнения, Шарлотте надоело смотреть на грозу, и она предлагает Вертеру сыграть партию на бильярде. Здесь снова задумался почтенный расейский переводчик; предложение Шарлотты ему показалось весьма неблагоприлично: девушке играть в бильярд! на что это похоже? «Чего не выдумают эти немцы? — сказал он. — Как будто нельзя было найти игры более благоприличной, более деликатной?» И, вспомнив о благоприличных семейных занятиях своего времени, он перевел слово «Клопшток» следующим образом: «Шарлотта, взяв за руку Вертера и смотря на бурное небо, сказала: «Пойдем играть в короли!» Но позвольте, в этом анекдоте есть еще анекдот; недавно довелось мне рассказывать эту курьезную догадку расейского переводчика одной девушке, весьма ученой, но воспитанной, как утверждали ее почтенные родители, в самых строгих правилах нравственности; однако ж, она читала Вертера, но, вероятно, для нравственности же, в русском переводе, и именно в негодном. Что же вы думаете? Она не нашла ничего странного в благоприличном обороте, каковой был изобретен нашим переводчиком, злодейка! Клопштока- то она и не читала, — вероятно, так же для нравственности, и так же весьма наивно смешивала его с клопштосом!! Это было — увы! — недавно! Вот как распространяется гибельное просвещение!

Но в старинные годы все это было дело постороннее: я тогда еще не предавался пытливости гордого ума; нелепый слог переводчика «Вертера» оставался для меня незамеченным, но на меня действовал горячий, глубокий и сладострастный дух этой книги; моя кузина Наташа была для меня Шарлоттою, точно так же, как я для нее был Малек-Аделем. Я признаюсь мне даже было досадно, зачем у ней нет мужа Алберта, для большего сходства с Шарлоттою! Мне очень хотелось быть несчастливым, не видеть возможности для моего блаженства, а на деле выходило противное: я каждый день виделся с Наташей, каждый день танцевал с нею, не было при ней никакого Алберта, никто не мешал нам, не было от чего прийти в отчаяние — это было очень досадно…

А счастливые были минуты! Еще теперь помню, как после вальса Шарлотта как будто ненароком висела на моих руках, теперь еще чую, как ее кудри скользят по щекам моим, как одает меня душистым паром девической груди; тогда жасмин был в моде, Наташа любила эти духи, и мои воспоминания так тесно слились с этим запахом, что даже теперь, несмотря на седины, пусть какая-нибудь дама, особливо под маской (я уж не верю открытым лицам), вздумает напрыскаться жасмином, и я отвечаю, что влюблюсь в нее по уши.

Настала масленица; в большом московском доме, где мы встречались с Наташей, масленица была настоящею масленицею: с утра начинались танцы и блины, блины и танцы; мы упивались любовью и объедались блинами. Блины, жасмин, любовь! Все это вместе теперь кажется очень странным, но тогда все это очень хорошо ладилось и вязалось друг с другом.

Однако ж всего этого нам было мало: блины, танцы — все это происходило явно, без секрета, при всех домашних; мы даже часто целовались с Наташею во всеуслышанье, по старинному обычаю, и матушки, глядя на нас, лишь любовались нашей, как они называли, дружбой. Не было того, чем живет любовь, чем она одушевляется: не было тайны, не было препятствий, этих важных двигателей в человеческой жизни. Нам очень хотелось с Наташей устроить тайное свидание, — зачем? Мы сами не знали, ибо и при людях мы были совершенно свободны и могли делать все, что нам в голову приходило. Но все-таки казалось как-то лучше.

Наташа, как женщина, была догадливее и хитрее меня. Она уговорила нянюшку состряпать ей блинов в ее комнате; нянюшке незадолго перед тем был подарен шелковый платок, который мы с Наташей купили на общие деньги; между прочим, нянюшка рада была похвастать и своим искусством, ибо часто, уверяла, что повара вовсе не умеют печь блинов. На эти таинственные блины был приглашен один я.

Никогда не забуду этого утра! Как теперь помню — темный коридор, в который я прошел с задних сеней; сердце мое билось сильно, как маятник; я спотыкался на каждом шагу; наконец, вдалеке увидел я бледный свет, то была дверь в Наташину комнату, она ждала меня, протянула ручку и чмокнула меня прямо в губы никогда еще ее поцелуй не казался мне так сладким; вхожу, маленькая комната, бальзамины на окошке, возле окошка пяльцы, за ширмами маленькая кроватка, на шифоньерке набросаны знакомые мне Наташины платья, посередине столик, покрытый скатертью, и два стула; везде пахло жасмином… Мы сели, — няня явилась с блинами, и нечего сказать, с блинами чудесными, пухлыми, жирными. «Ну что же, чем кончилось?» — спросит неблагонамеренный читатель.

Чем? Мы ели, вздыхали и целовались, целовались, вздыхали и опять ели, — целовались, правда, тогда, когда нянюшка выходила из комнаты — и только! С тех пор, прошло — увы! — лет тридцать. Наташа вышла замуж, меня носило по свету невесть где… Недавно мы снова увиделись с Наташей; она уже была матерью семейства, препочтенною, премилою, но, нечего греха таить, жестоко подурнела; на масленице она пригласила меня на блины, — блины невольно напомнили мне прошедшее, я заговорил Наташе о ее маленькой комнате, о наших поцелуях, о наших вздохах… Наташа хохотала от души… «Как мы были глупы! — заметил я наконец. Мы потеряли невозвратимое время…» Наташа погрозила мне пальцем. «Что прошло, того не воротишь, — сказала она, — а начинать не вовремя…» Я было хотел ей что-то возразить, но слова мои как- то не клеились, внутренний голос ничего мне не подсказывал, я сидел перед собою, только блины в их простейшем значении, а в комнате пахло не жасмином, а старческим эсс-букетом…