Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Втерпеж пока. Но это дело у меня не спросит. Оно само решает, когда.
— Я успею.
— Ох, да погоди ты! Уговариватель! И замуж уговорил на свою голову, и теперь стараешься... Не смогу ведь я!
— Сможешь! Я знаю и верю, что сможешь, Ты у меня волевая.
— Шурик, ну подумай еще разик. Засмеют же тебя!
— Не позволю! Я тоже не лыком штопанный. Я умею поставить себя в обстоятельствах.
— Ну ладно. Поезжай!
— Поеду, поезжаю, поехал, — готовно отвечал Шурик, пятясь к машине. — Только скажи, как ты себя чувствуешь, ибо твое положение нелегкое.
— Все у меня нормально.
— Ну и славно, ладно, значит, ибо...
— Поезжай, поезжай, горе ты мое...
— Опять ты плакать. Не огорчай маленького, я же объяснял тебе.
И уж из кабины:
— Как на работе? Может, поменять работу-то?
— Что ты. Я после родов посижу сколько надо, а на стройку вернусь.
— Ага! Понятно.
Машина впервые за все время рванула, засияла дальним светом. Ушла, не крадучись, в незримый, но звучащий мир, где слились в одно целое хор сверчков, цикад и шелест моря, шелковый и пахучий, и черный бархатистый ветерок ночи.
— Боюсь зарниц и дальних гроз... Мне всегда кажется бог знает что, Колчедан.
— Ну, Арина!
— Когда ты рядом, я ни о чем таком не думаю.
— И правильно. Вообще не думай о таком. Да когда меня нет рядом... Зарницы, грозы говорят о том, что природа жива... Полна энергии.
— А мы... мы виноваты перед нею. Мы ее раним. Во всяком случае ранили раньше. Я археолог. Я знаю... Когда-то на этой земле росли кедр, маслина, смоковница... Понимаю, эволюция. Но еще десять лет назад на скалах полно было можжевельника. Сейчас только терновник. Все вытоптано, искорежено. Недавно проезжала в тех местах. У одной из сопок склон выжжен. Сколько многолетних трав погибло!
— Все это временно, Аринка!
— Природа ведь не знает. Ей больно!
— Давай-ка поговорим о другом, Арина!
— Если мне не выговориться, я не смогу успокоиться потом.
— Ты слишком абсолютизируешь временные явления. Все преходяще.
— Увы, станция строится навсегда. Я как-то разговорилась с одним. Видать, какой-то крупный специалист по этому делу. В черной «Волге» подвозил меня. Он твердил, что все будет в порядке, что, мол, у нас ни на одной станции не наблюдалось за тридцать лет эксплуатации несчастных случаев.
— Может, уедем отсюда, Арина? Уедем подальше, и ты успокоишься.
— Сейчас нельзя. Я должна родить маленького там, где он зачат.
— Что это, закон, что ли?
— Я чувствую. Я уже мать и потому должна прислушиваться к себе. А потом уехать — это не выход. Это все равно, что спрятать голову под крыло.
— Я это так сказал. Я и сам не представляю себе жизни в другом краю. Я там работать не смогу.
— Я так рада, что ты свою дрофу этому Иванову отдал. Я не могла на нее глядеть. Эти две шеи, две головы. Какое уродство!
— Я сейчас уже и сам не могу понять, откуда во мне возникло это... Эта дрофа. Это как наваждение. Иногда мне кажется, что видел ее. А порой думаю, что это был оптический обман, просто две птицы стояли так близко, что слились в один силуэт. А Валентин, когда глянул на картинку, так сразу и попросил: подари или продай. Да ладно! Прости. Ты думаешь нынче спать? Два часа ночи уже.
— Погоди. Видишь, сверкает еще. Где-то сильнейшая гроза, а у нас ни звука. Мне кажется, что вот примерно так я испугаюсь первых ощущений.
— Каких?
— Предродовых.
— Рано об этом говорить.
— Ничего не рано. Во мне он уже вовсю живет. Даже шевелится. Вот потрогай.
— Ничего не шевелится.
— Это ты просто не чувствуешь. Снаружи, наверное, незаметно. Мама, знаешь, что мне сказала?
— Что?
— То, что ты ни разу в жизни не болел.
— Точно. Не помню за собой этого.
— А знаешь, почему? Потому что она тебя дома рожала, потому что мать тебя еще мокренького к груди своей приложила.
— Ну-у...
— Вот тебе и ну! Знаешь, что новорожденных приносят к матерям аж на третьи сутки?
— Да?
— Ждут, пока молоко прибудет. А мама считает, что молоко и вовсе поэтому может не появиться. Противоестественно это.
— Не мама у нас, а настоящий профессор!
— А знаешь что? Мой маленький тоже никогда болеть не будет. Я ему, как только рожу, сразу же дам грудь. Он должен меня почувствовать. Он должен понять, что я рядом. А то столько были вместе, одной кровью жили и вдруг на три дня разлука. Он подумает, что он совсем-совсем один. Он не поймет, что с ним произошло. Он испугается... А потом мы его окрестим.
— Я партийный человек, Арина, атеист! Ты ведь тоже!
— Да ты меня не понял, может, я не так выразилась. Не в буквальном же смысле окрестим. Просто окунем в воду, в море. Дело ведь не в обряде, хотя он есть у всех народов. Окунание в воду укрепляет мышцу сердца. Чем раньше это сделать, тем спокойнее будет малыш. Спать будет хорошо, кричать по ночам не будет.
— По-моему, ты нервничаешь раньше времени, оттого и фантазируешь. А если дитя простудится?
— Я тоже этого опасаюсь. Разумом опасаюсь, а чувство подсказывает: не бойся!
СТОЛКНОВЕНИЕ
Вася Конешно с вечера не выключил радио. Без пяти шесть в динамике затрещало, затем пошли чистые звуки позывных республиканского радио. Они и разбудили Васю. Маленький, круглоголовый, он сбросил короткопалые с незагорелыми ступнями ноги на пол, схватил себя за жесткие щеки. И первое, что решил, — не бриться. Еще звучал гимн, а Вася Конешно уже ходил на цыпочках по хате.
