Колыбель - Валерий Владимирович Митрохин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Олисаве понравилось выступление. Он даже забыл на время, что и ему самому вот-вот придется говорить. Говорить наболевшее, как это делает сейчас парень со стройки. Тут к Олисаве подошел Валька Иванов. Не успели они поздороваться, как прозвучало его, Олисавы, имя.
Владимир пошел к столу. Когда обернулся к людям, глянул на притихшее собрание, поразился тишине. Ему показалось, что замолчало и море, только что пошумливавшее за Фелюжьим носом.
— Сначала «работа», — начал Олисава и набрал воздуха, — затем сразу же следует еще одно понятие — «рабочий». Между ними, этими словами, нет никакого смыслового промежутка... — Олисава понял, что начал не так, что люди могут не понять его так, как ему хочется. Но переиначивать речь не стал, потому что знал: собьется с мысли окончательно. — Когда хотят подчеркнуть важность дела, говорят: я работаю. Так говорят и врачи, и учителя, и художники, и ученые... Хотя они могли бы сказать: я учу, исцеляю, пишу картину, исследую. Нет же, каждый стремится быть ближе к истине и говорит: я работаю... (Поймут ли? Кажется, понимают... А ведь готовился говорить не так...) Мы работаем, потому что мы все рабочие... Но те, кому имя «рабочий», ближе всех к истине. Ими создается самое главное. Вами, значит, создается. А значит, с вас и спрос главный. Ваше дело ближе всех других земных дел к Природе. Вы в своих задачах ближе всех других людей к Природе. Вы поворачиваете реки вспять, вы строите моря. А теперь вот замахнулись на небывалое дело — хотите создать солнце... Колоссально, черт возьми! Сердце заходится от перспективы, которую вы обещаете человечеству. Вот какое, выходит, событие! К чему я это все и так говорю? (Кажется, выхожу на прямую!) Я клоню, — Олисава обернулся к морю, — я хочу сказать: можно построить все — и реку, и море, и Вавилонскую башню, но нельзя построить Природу. Можно создать нечто под стать природе. По масштабам и мощи. Атомную станцию, например... Но природу не создать и не воссоздать. Наша задача простая. Беречь природу. Так строить, чтобы ее не разрушать.
Олисава впервые, хоть и глядел все время на людей, наконец разглядел лица. Прямо перед ним на камнях сидели старый Комитас и Демидушка. За спиной у них стояли главврач больницы, председатель колхоза — толстяк Зайцев. Олисава видел — они хорошо слушают, а значит, разумеют его слова. И Олисаве стало легче. Легче говорить. И дальше он говорил все проще и доходчивее. Он видел, что его готовы слушать и дальше, все готовы слушать, ибо говорил он о Досхии, примолкшем за спиною памятника, похожего на птицу, крылья которой светятся высверленными на них именами тех, кого нет среди собравшихся, но незримо присутствующих тут среди живых... Олисава говорил о старом Руснаке и Валентине Ивановне, о рыбах и птицах, штормах и штиле. О батьке своем и Кормаче, о Дарье, о человеческой боли, которая всегда была понятна природе. Боли, которую утоляла в человеке все та же Природа. Мать — материя — великая заступница, вместилище Разума, Любви и Времени...
ДОМУ НЕЛЬЗЯ БЕЗ ЛЮДЕЙ
В звонком пространстве горячее тело степи дышало, вздымаясь холмами, трепеща на ветерке выгоревшими в солнце травами. Однообразно, но не томительно звал кого-то жаворонок. Дальний курган с деревцем на гребне напоминает домик с дымком над трубой.
А за третьим скалистым выступом сразу и видишь, что часть суши, омываемая морем, была когда-то островом. Остров, у которого есть научное название — атолл. Атоллового происхождения мыс, объясняет Аринка Шишлакова, художникова жена, та самая, что работает на стройке наблюдателем за раскопками, археолог.
Намыло море песка-черепашника между матерью-землею и островом, косой соединило атолл с материком. А была когда-то на острове в самой сердцевине его лагуна. Теплая, спокойная. Лагуна оттого образуется, что есть связь с морем. Оно и заполнило низменность на острове. А когда эта связь исчезла, скажем, от землетрясения, вода из лагуны испарилась, и лагуна превратилась в ложбину. Теперь здесь хлебное поле. Никаких удобрений не надобно ему. Родит себе и родит...
Красные Кручи. Как всегда за последний месяц, Олисава, подъезжая к деревне со стороны Чернокаменки, прежде всего увидел отцовский дом. И надо же? Как сказалось! Ведь дом этот теперь ничейный! Он только называется отцовским... Подъезжая, Олисава вспомнил, что по улице не проехать. Там, где недавно была проезжая часть, высился вдоль домов высокий бруствер. Бурый, все еще влажный. Олисава оставил «Москвич» на обочине, прошел к брустверу и увидел глубокую — более двух метров — траншею. По дну струился мутный ручеек. Дренаж, догадался Владимир. Он размышлял: идти или не идти к дому, где его никто не ждет? Глядя на обувь, облепленную глиноземом, Владимир уже решил возвращаться к машине, как за спиной загудело, обдало Олисаву пылью и выхлопным газом. Из резко затормозившей «Колхиды» выскочил нескладный человек в кепке с длинным козырьком.
— Владимир Владимирыч! Извиняйте. Я бы вас, — задыхаясь, словно астматик, говорил водитель «Колхиды», — не побеспокоил в ином другом, понимаете ли, месте, ибо мой вопрос для вас пустячность... А тут, вижу, вы размышляете, как вам к отчему дому пробраться. Подходящий выпадает момент, говорю я себе и жму на тормоза. — Человек перевел дух. Снял кепку, неспешно отер ею залитое потом лицо и красивую в русом завитушечном обрамлении лысину. — Извиняйте, я вожу силос, приходится закрывать стекла в кабине. Жарко. А пыль я не выношу. Пыль для меня бедствие. Не могу, когда пыль, работать. Мыслить не могу. Такое впечатление, что пыль мне на мозги падает. — Он рассмеялся, показывая крепкие молодые чуть с желтинкой зубы. — Пудрит мозги пыль.
Олисава протянул руку водителю. Тот потряс ему руку, довольно крепко сжимая:
— Это мы здороваемся, ибо уже знакомы. Я ваш сосед. То есть вашего родителя сосед. Я был тогда. В последний путь когда... Александр меня зовут, Адамович по батьке. Вы, похоже, запамятовали. Понятное дело. Вам не до знакомств тогда было. Я просто напоминаю вам, кто я. А так мы знакомы с вами еще с тех пор, когда вы принимали мои соболезнования.
—
