Ложная слепота - Питер Уоттс

— Скоро это закончится. Как только ты поймёшь их язык…

Она покачала головой.

— Роберт, об их языке у меня даже представления нет. Мы этим занимаемся уже… несколько часов, да? Со мной вся Банда, базы данных по языкам глубиной в четыре тысячи лет, самоновейшие лингвистические алгоритмы. И мы совершенно точно знаем, что они говорят, и отслеживаем все возможные способы сказать это. С точностью до ангстрема.

— Именно. Так что…

— И у меня нет ничего. Я знаю, они общаются узорами на коже. Возможно, что-то кроется в манере поводить щетинками. Но я не могу найти системы, я не понимаю даже, как они ведут счет, не говоря о том, чтобы передать им, как мне… стыдно…

Некоторое время все молчали. С камбуза на потолке на нас поглядывала Бейтс, но присоединиться к заседанию не пыталась. В КонСенсусе получившие помилование болтуны колыхались по вольерам, точно многорукие мученики.

— Ну, — в конце концов, оборвал паузу Каннингем, — раз уж у нас сегодня день дурных вестей, выдам и свою. Они умирают.

Джеймс зарылась лицом в ладони.

— Не из-за твоего допроса, чего бы он им ни стоил, — продолжил биолог. — Насколько я могу судить, у них просто отсутствуют некоторые метаболические пути.

— Очевидно, ты их еще не нашел, — через всю вертушку бросила Бейтс.

— Heт, — медленно и отчетливо произнес Каннингем, — очевидно, они недоступны их организмам. Болтуны разлагаются, примерно как распадались бы мы, если бы… ну, например, из нашей цитоплазмы вдруг разом пропали веретена деления.[68] Насколько я могу судить, они начали разрушаться в тот момент, как мы выдернули их с «Роршаха».

Сьюзен подняла голову.

— Хочешь сказать, болтуны оставили дома часть метаболизма?

— Какое-то необходимое питательное вещество? — предположила Бейтс. — Они не едят…

— Лингвисту — да. Майору — нет, — Каннингем замолк; я бросил взгляд через вертушку и увидел, что он затягивается сигаретой. — Мне кажется, большая часть клеточных процессов у этих тварей регулируется извне. Похоже, я не могу найти генов в образцах тканей просто потому, что их там нет.

— А что есть? — спросила Бейтс.

— Морфогены Тьюринга.[69]

Пустые взгляды, никто ничего не понял, все полезли в КонСенсус за определением. Но Каннингем все равно взялся объяснить.

— Многие биологические процессы не зависят от генов. Подсолнухи выглядят так, как выглядят, исключительно из-за напряжения изгиба при росте. Всюду в природе встречаются числа Фибоначчи и золотое сечение, а ведь они никакими генами не заданы: все чисто механическое взаимодействие. Возьмем развитие эмбриона — гены говорят «расти!» или «кончай расти!», но число пальцев пли позвонков определяется механическим взаимодействием сталкивающихся клеток. Вот веретена деления, которые я помянул, абсолютно необходимы для деления эукариотических клеток, а ведь нарастают они, как кристаллы, без всякого участия генов. Вы удивитесь, как много в природе подобных вещей.

— Но без генов все равно не обойтись, — запротестовала Бейтс, подходя к нам.

— Гены всего лишь задают начальные условия для развития процесса. А структурам, которые возникают потом, особые инструкции уже не нужны. Классический пример самоорганизации. Известен уже больше столетия, — еще затяжка. — Или даже дольше. Еще в тысяча восьмисотых годах Дарвин приводил в пример пчелиные соты.

— Соты, — повторила Бейтс.

— Плотная упаковка из идеальных шестигранных трубок. Пчелы строят их инстинктивно — но откуда насекомому знать геометрию в достаточном объеме, чтобы встроить шестиугольник? Оно и не знает. Оно запрограммировано жевать воск и выплевывать, поворачиваясь кругом. Получается окружность. Посади пчелиный рой на одну плоскость — пусть жуют вместе — и круги начнут сталкиваться, деформируя друг друга в шестиугольники, которые образуют более эффективную, плотную упаковку.

— Но пчелы запрограммированы, — придралась Бейтс. — Генетически.

— Ты не поняла. Болтуны — это соты.

— Пчелы — это «Роршах», — пробормотала Бейтс. Каннингем кивнул.

— Пчелы — это «Роршах». И я полагаю, магнитные поля объекта — это вовсе не защитная мера. Это часть системы жизнеобеспечения. Полагаю, они регулируют и направляют большую часть метаболизма болтунов. У нас в трюме сидит пара существ, выдернутых из привычной среды и задержавших дыхание. Вечно задерживать его они не смогут.

— Долго еще? — спросила Джеймс.

— Откуда мне знать? Если я не ошибся, у меня на руках даже не целые организмы.

— Предположительно, — произнесла Бейтс. Биолог пожал плечами.

— Пара дней. Может быть.

То, что не убивает, делает нас более странными.

— Демократии не будет, — подтвердил Сарасти.

Освобождать пленников мы не станем. Слишком рискованно. В бесконечных пустошах облака Оорта нет места принципу «живи и дай жить другим». Неважно, как поступил или не поступил Другой: думай о том, что он натворил бы, будь хоть капельку сильнее. Думай о том, что он мог бы натворить, если бы мы прибыли тогда, когда должны были согласно его планам. Ты смотришь на «Роршах» и видишь эмбрион или растущее дитя — может, чуждое сверх всякого понимания, но по определению невинное. Но что, если это неверный взгляд? Что, если перед тобой всевластный погибельный бог, пожиратель миров, просто не до конца воплотившийся? Уязвимый лишь сейчас и немногим дольше?

В его рассуждениях не было вампирской неясности, не было многомерных черных ящиков, при виде которых человек пожимает плечами и сдается. Мы не могли найти изъяна в рассуждениях Сарасти, его логика оставалась безупречной, а у нас не было оправдания. От этого мне только хуже становилось. Остальные — знаю — предпочли бы положиться на его слово.

Но Сарасти выдвинул альтернативу освобождению пленников. Очевидно, он считал такой вариант более безопасным. По крайней мере, это умозаключение приходилось принимать на веру, так как по разумным меркам его вариант граничил с самоубийством.

Теперь «Тезей» рожал при помощи кесарева. Нынешний выводок оказался слишком велик, чтобы протолкнуться через канал на конце хребта. Корабль выпрастывал его, точно при запоре, прямо в трюм: чудовищные, огромные туши, ощетинившиеся дулами и антеннами. Каждая втрое-вчетверо выше меня ростом, пара массивных кубов цвета ржавчины, сплошь покрытых рельефом. До высадки большую часть их, конечно, скроет броня. Ленты кабелей и труб, магазины с боеприпасами и акульи зубы теплорадиаторов — все исчезнет под ровным зеркальным покрытием. Лишь немногие достопримечательности поднимутся островами над идеальной гладью: порты связи, маневровые дюзы, прицельные антенны. И орудийные дула, конечно. Каждый робот мог полудюжиной пастей изрыгать огнь и серу.