Конго Реквием - Жан-Кристоф Гранже

Кросс, стоявший за стеной камыша, призвал их к порядку.

– Шевелитесь! – бросил он по-французски. – Что-то мне здесь не нравится.

Морван, кажется, не слышал.

– Она уехала в Кисангани, в район Великих озер, под предлогом, что ей нужно оправиться от переживаний. Девять месяцев спустя она всем объявила, что родила. Между делом мы поженились. И никогда не возвращались в Лонтано.

Эрван застыл на берегу, неподвижный, как свая.

– А этот ребенок, кто он?

Морван любовно погладил его по затылку:

– А как ты думаешь?

В этот момент раздались выстрелы. Они бросились на землю.

– Ni nani? – закричал Морван Кроссу, по-прежнему лежащему где-то впереди в кустах.

– Maï-Maï!

Легионер с оружием наготове казался по-прежнему невозмутимым. Эрван повернул голову и заметил пилота, примостившегося рядом, тоже с «калашом». Конечно же, из запасов Понтуазо. Налог с источника. Не желая отставать от остальных, он тоже достал свой «глок» и загнал патрон в ствол. Неизвестно, что прикажет отец: отстреливаться или попытаться проскочить под пулями.

А пока что воцарилась тишина. Даже птицы и насекомые замолчали. Только гул «сессны» приближался. Самолет белых господ – но как до него добраться?

– Ты скольких видишь? – спросил Морван, на этот раз по-французски.

– Минимум десяток.

Старик выругался, но не казался удивленным. Для этих мародеров Морван, почти один, в пироге на реке, – не просто удобный случай, а подарок судьбы, от которого грех отказываться. Эрван оценил риск, на который пошел отец, чтобы спасти его.

Новые очереди. Они практически вжались носом в глину. Грегуар беспрестанно оглядывался, безусловно опасаясь атаки с тыла, со стороны реки. Пули свистели, сбивая верхушки камышей и пропадая в синем озере неба.

Эрван глубоко вдохнул и поднял голову. Это был его третий бой, и он уже начал привыкать. И даже ловить кайф. Переливающаяся рябь на реке, зеленая лента берега, выделяющаяся на лазурном фоне, горячий воздух, сияющий, напитанный влагой и полнотой жизни, даже выстрелы, с их ритмом, синкопами, контрапунктом, выпевающие дробный гимн смерти, – все это внезапно показалось ему чудесным и до странности девственным. А может, девственным был он сам, словно очищенный последними двумя днями, когда смерть неотступно следовала за ним…

– Кросс, – наконец приказал Морван, – прикрой нас, пока мы не поднимемся в самолет. Ты, – (у рулевого имени вроде не было), – вернись в лодку и заводи мотор. Доберетесь до рудников с севера. Продержитесь несколько дней с парнями. Я вернусь с подкреплением.

Приспешники молчали – наверняка так и выражали согласие в сухопутной армии Морвана. Новая стрельба поставила финальную точку крошевом листьев и коры, выбивая крошечные грязевые гейзеры.

У Эрвана не было никаких ориентиров, но гудение самолета вдруг оказалось таким близким, будто исходило из земли. Значит, они были совсем рядом с посадочной полосой. Пронырнуть сквозь заросли – осуществимо. А вот прорваться по открытому пространству грунтовой площадки – куда более рискованно.

– За мной!

Морван вскочил, вскидывая на спину рюкзак, и ринулся по тропе, которую Эрван даже не заметил. Он поспешил следом. Мелкими перебежками, в нечеловеческой жаре и полосах света, пробивающегося сквозь листву. Мотор «сессны» ревел совсем рядом в зарослях. Эрван понял, что начал надеяться. Убраться с этой проклятой земли. Вернуть себе ясность сознания. Воспользоваться уроками…

Он так и не увидел, откуда по ним выстрелили: Морван полоснул очередью по кустам. Солдаты в камуфляже всего в нескольких метрах, дернувшись, упали, внезапно освободив обзор. Неожиданная картина: латеритовая посадочная полоса, где дрожала «сессна», словно ей не терпелось взмыть ввысь.

Выбравшись на опушку, Морван окинул взглядом окрестность и прошипел:

– Пошли.

Они рванулись. В любую секунду Эрван ожидал получить пулю, и эта вероятность, похоже, только возрастала по мере приближения к самолету – горбатому двухмоторнику, который на вид прошел все конголезские войны.

Сто метров. Пятьдесят. Тридцать…

Люк распахнулся. Никакого трапа. Морван подставил спину сыну, который вкатился внутрь и тут же развернулся на четвереньках, чтобы протянуть руку отцу. Мау-мау бежали к ним, стреляя на ходу почти не целясь.

Втащить Старика никак не удавалось: настоящий мамонт. Эрван выгнулся сильнее и потянул изо всех сил. Запах топлива закручивался в воздухе раскаленной спиралью. «Сессна» пришла в движение, хотя ноги Морвана еще болтались в пустоте.

– Дверь! – заорал пилот.

Эрван упал на спину, чтобы окончательно втянуть отца. Вместе они вкатились внутрь: ни сидений для пассажиров, ни шлемов, только пол из гофрированной жести, готовый принять мешки с колтаном. Одним прыжком Эрван метнулся к люку, протянул руку и умудрился закрыть его, в последний раз глянув на бегущую посадочную полосу.

Он запер люк, развернулся и увидел отца. Тот уставился на типа, расположившегося рядом с пилотом, – тутси с узкой, как клинок, головой, в военной форме, который сидел вполоборота к нему.

– Бизинжи? Ты здесь откуда?

– Привет от Мумбанзы.

Военный выпустил две пули прямо через спинку сиденья. Кровь брызнула в потолок, пока Морван без единого крика оседал в глубине кабины. Девятимиллиметровый Эрвана был по-прежнему при нем. Он вытянул руку и нажал на спусковой крючок, мозги тутси разбрызгались по стеклу кабины.

– СУКА! – взревел русский.

Эрван положил левую руку на шею отца, откуда била кровь, прижимая дуло к затылку пилота:

– Взлетай, твою мать! Взлетай, не то все тут поляжем!

«Сессна» прибавила скорость и наконец оторвалась от земли. Эрван опустил глаза на отца и все понял. Он рухнул, прижимая к себе обмякшее тело, пока аппарат устремлялся к безысходным небесам.

Изнасилование продлилось недолго.

Отметились все, и ни у одного мерзавца, к счастью, не было проблем ни с эрекцией, ни с эякуляцией. Все хорошо, прекрасная маркиза.

Лоик пережил всю сцену в состоянии полной прострации, – может, он достиг наконец того отстранения, которому учит Будда? Скорее это был глубинный ужас, который вытеснил его собственное сознание. На протяжении всего жертвоприношения он цеплялся за одну мысль: дети не должны этого видеть. София идеально сыграла свою роль, помешав им поднять голову и шепча что-то успокоительное.

Сицилийцы отпустили его: это было простое предупреждение. Спотыкающийся, изгвазданный, он сел за руль и снова покатил по извилистой дороге в аэропорт. София протянула ему салфетки. Расследование потерпело окончательный крах. Никакого смысла ни подавать жалобу, ни причитать по поводу местных варварских нравов. Он взял билет на тот же рейс, и они всей семьей вернулись в Париж.

Во время полета – ни слова. То же молчание в такси, которое привезло их на площадь Иена.

– Хочешь остаться у нас? – спросила София у подъезда своего дома.

Он мог поручиться, что под пальто ее бьет крупная дрожь, но она держалась, создавая видимость благополучия ради детей. В этот момент только дети позволяли им – нет, приказывали – держаться.

– Нет, спасибо.

– С тобой все будет в порядке?

Слабая улыбка означала: «Бывало и похуже». Это было и правдой, и ложью. Он был на волосок от смерти множество раз и при обстоятельствах куда более отвратительных, чем утренний сеанс. Но это всегда было под действием наркоты, в бессознательном состоянии. Наркоман всегда надеется, что следующая доза окажется фатальной, чтобы покончить со всем разом. Он знает, что в таком случае даже ничего не почувствует. Торчок не умирает – он улетает.

– Я позвоню тебе вечером, – пообещал он, избегая прощального поцелуя детей.

Он прополоскал рот в машине, потом в аэропорту Флоренции-Перетола, потом еще дважды в самолете и наконец на аэровокзале в Париже. Без сомнения, ему никогда не удастся стереть оскорбление, угнездившееся глубже десен, кожи, души. Но сейчас он не хотел задерживаться. Ему не терпелось столкнуться один на один с этим жутким воспоминанием – так спешат как можно быстрее покончить с тяжелым, но необходимым делом.

Он прошелся по авеню Президента Вильсона, засунув руки в карманы (он не пожелал заехать на виллу во Фьезоле хотя бы за своими вещами), рассеянно глазея по сторонам. Между массивными зданиями начала ХХ века и еще более импозантными постройками Всемирной выставки 1937 года он прогуливался как человек с полотен Де Кирико, затерянный в пейзаже, который не соответствовал ему по масштабу. Он походил на всегдашнего Лоика, плывущего в круге света, но на самом деле в его квартиру возвращался другой человек. Крошечный, раздавленный, опустошенный.

Он набрал код и зашел в дом, стоявший рядом с Французским институтом Дальнего Востока. Теплота холла обволокла его, как и знакомый запах пыльного ковролина. Успокоительное чувство, но еще более успокоительной была его решимость. В сущности, это давно уже зрело в нем.