Конго Реквием - Жан-Кристоф Гранже

На первый взгляд классический путь супружеской пары в западноевропейской столице. Любовь с первого взгляда, брак, работа, дети, потом усталость, скука, отвращение… и так вплоть до разрыва. Возвращается свобода, и люди начинают жизнь заново, пусть позади осталось чуть больше, да и сами они постарели. Но история четы Усено была не так проста.

С юности Изабель страдала умственными расстройствами: агрессивное поведение, скандалы в общественных местах, приставание… ее неоднократно помещали в «Мэзон-Бланш», институт психиатрии, занимающийся больными, проживающими на северо-востоке Парижа (во время учебы она жила недалеко от площади Сен-Жорж).

Одри просмотрела отчеты специалистов. Подозревали шизофрению, параноидальные состояния, биполярное расстройство – обычный набор, но под более острым соусом. Психотических проявлений у Изабель было не счесть: галлюцинации, внутренние голоса, приступы агрессии…

Несмотря ни на что, молодой женщине удается пройти конкурс на медицинский факультет в Париже – что само по себе похоже на чудо. В период ремиссии она встречает Усено и вводит его в заблуждение – для психиатра у него, похоже, не слишком развито профессиональное чутье. В тот момент она сидит на нейролептиках: только лечению она обязана тем, что не оказалась ad aeternam[85] в какой-нибудь психушке. В конце девяностых, когда она работает в клинике Поль-Жиро в Вильжюифе, Усено подал на развод – он больше не мог выносить приступы своей спутницы. И вдруг разворот на сто восемьдесят градусов: у них родился второй ребенок. Напрасные усилия: спустя два года супруги расстались. Судебное решение принято. Никакого примирения. По результатам психиатрической экспертизы Усено получил единоличную опеку над детьми – Изабель разрешили их видеть только дважды в месяц.

В то время она уже не практиковала, а ночи проводила в основном в психиатрической клинике при префектуре полиции, в Четырнадцатом округе, в качестве пациентки. В 2002-м ее задержали переодетой в форму нацистского офицера (у нее уже короткая стрижка) и черный плащ. Чуть позже ее арестовали под окнами Филиппа – она вопила, что он импотент и дети не его. В том же году ее застали в момент, когда она пыталась поджечь общежитие иммигрантов в Двадцатом округе (она возненавидела этот парижский район после многократного пребывания в «Мэзон-Бланш»). Адвокаты, эксперты, клиника: семейство Барер замяло дело.

После фашизма Изабель увлеклась японской каллиграфией и отдалась своей страсти безудержно, сжигая себе глаза. В тот период она жила на улице Фобур-дю-Тампль. Оскорбляла магрибинцев и чернокожих на улице. Утверждала, что она девственница, что дети не ее – Усено купил их в Албании и проводит над ними медицинские эксперименты. В 2003 году, опустошенная, отчаявшаяся, она перерезает себе горло ножом – ее спасают in extremis[86], но голосовые связки повреждены. Теперь у нее бесцветный металлический тембр.

Наконец она вернулась в Овернь и вроде бы поуспокоилась – меньше приводов, больше пилюль, – но в 2006 году Филипп вместе с детьми погиб в автомобильной катастрофе в Греции. Изабель исчезает с радаров.

Несмотря на все усилия, Одри не сумела отыскать ее следов – ни номера социального страхования, ни единого протокола, ни активированной кредитной карты, которую можно засечь. Изабель Барер в буквальном смысле больше не существовало. Где она лечилась? Когда превратилась в Эрика Каца? Кац открыл свой кабинет в 2009-м. Одри, после ночного ожидания под дверьми «Отель-Дьё», не поленилась снова вернуться туда, проверила архивы и позаимствовала кое-какие медкарты: терять ей было нечего… Она обнаружила, что Изабель в основном работала с пациентами своего бывшего. Лишнее подтверждение скрытого смысла развития событий: сменив пол и личность, бывшая мадам Усено получила свой персональный катарсис. Она стала аватарой бывшего мужа.

Этой метаморфозе способствовало еще одно событие: смерть ее отца в 2008-м. Изабель разом утратила единственную моральную опору и унаследовала состояние. С этого момента ее безумие обрело полную свободу действий во всех отношениях.

Продолжая складывать фрагменты в единую картину, Гаэль не отрывала глаз от стандартного антропометрического снимка, сделанного лет десять назад, во время одного из приводов. Несмотря на короткую стрижку, ее женственность не вызывала никаких сомнений. Позже черты стали жестче, пока не стали андрогинными.

– Кофе?

– Нет.

Был полдень воскресенья; Гаэль и Одри молчали – да и что нового они могли друг другу сказать. Грусть из-за глупого несчастного случая. Неудовлетворенность из-за того, что они снова оказались у подножия стены. Замешательство от такого количества вопросов без ответов. Что связывало Изабель Барер и Человека-гвоздя? И о каком именно убийце шла речь? Африканском? Парижском? Почему Анн Симони стала ее пациенткой? Откуда у нее взялось еще и досье на Людовика Перно? К чему оно ей? Завлекла ли она каким-то образом Гаэль в свой кабинет? Управлял ли ею кто-то из тени?

Человек-гвоздь не умер…

Им придется начать с нуля. Выяснить, кого имела в виду психоаналитик. Пока что не было никаких оснований подвергать сомнению результаты расследования Эрвана, которые доказывали виновность Крипо. Скорее уж следовало включить безумную докторшу в общий круг. Знала ли она Филиппа Криеслера? Или одного из четырех подозреваемых, которые отождествляли себя с Человеком-гвоздем, пересадив себе его костный мозг? Следствие выявило стольких психов в кильватере нганга…

Помимо кучи вопросов, было еще одно обстоятельство, которое не давало покоя Гаэль. Страдание очень личное, почти физическое. Сознавать, что больше года она доверялась самозванцу – а теперь выходит, что еще и женщине, – и тот слушал ее, принимал ее откровения, ее исповеди, словно паук, переваривающий добычу, угодившую в его липкие сети. Проворачивая нож в ране, она прокручивала в памяти все признаки женственности, которые всегда поражали ее в Каце: эта двойственность в лице, стоячие воротнички, которые придавали ему вид старомодного счетовода и, конечно же, скрывали следы неудавшегося самоубийства, его слишком длинные пальцы, похожие на когти хищной птицы, лишенный красок голос, казалось никогда не знавший ни низких, ни высоких нот… Как могла она оказаться столь слепа? Эрик Кац был вылитым трансвеститом, вот только подмена тоже… оказалась подмененной.

Она попыталась вообразить тайную жизнь Изабель Барер, закулисье ее безумия. Она представляла, как та входит в склеп семьи Усено на кладбище в Лила, достает тела, потом извлекает из них внутренности, бальзамирует, обматывая повязками, пропитанными специальной смолой, пользуясь и своими медицинскими познаниями, и тем, что ей удалось разузнать о Древнем Египте. Гаэль представила, как та, погруженная в себя, преклоняет колени, опустившись на молельную скамеечку после того, как открыла гробы, – и так при каждом посещении.

Самым ужасным было то, что сама Гаэль не так уж далеко ушла от этой чокнутой. Она тоже несколько раз оказывалась в полицейской психушке, а потом – в больнице Анри-Эй, в изоляторах, на кровати с пристяжными ремнями. А еще отец укладывал ее в самые шикарные заведения, например в клинику «Фельятинки».

И что теперь?

Ситуация быстро прояснилась: Одри утратила возможность продолжать расследование, а Гаэль поставили на место, то есть на обочину. Теперь она надеялась только на две вещи: возвращение старшего брата и новую катастрофу, какова бы она ни была. Страх – он как холод, нужно двигаться, действовать, чтобы он вас не отравил.

Что бы ни случилось, Гаэль готова на все.

В полдень они, как и предполагали, добрались до района рудников. Целое утро в пироге, рассекавшей бурые воды, как резак плитку дури, – а для Эрвана целое утро мучительных раздумий над признаниями отца. Не могло быть и речи о том, чтобы арестовать его в юридическом смысле термина. Все произошло на территории Конго-Киншасы. И сорок лет назад: другими словами, с точки зрения закона все равно что много веков. Но главное – у него не было и тени доказательств, за исключением признаний, которые Старик не станет повторять.

Главный вопрос состоял в другом: виновен он или невиновен? Эрван был единственным судьей – в одном лице и председатель суда, и прокурор, и адвокат, и присяжные заседатели. Стоило ему включиться в эту ролевую игру, как голова готова была лопнуть. Самым неожиданным было то, что процесс развернулся в другую сторону. Его отец, вечный позор, убийца и сексот, палач их матери, стал жертвой – и своего детства, и душевной болезни, и парочки свихнувшихся извращенцев… Виновен или невиновен?

– Скоро будем на месте, – объявил Морван. – Надень защитный жилет.

Эрван, подыхая от жары даже в том спасательном жилете, который уже был на нем, не шевельнулся. На самом деле у него просто больше не было сил тревожиться о чем бы то ни было.