Центр - Александр Морозов

И людям она может помогать. Это точно. По крайней мере, играть в их судьбе вполне реальную, ощутимую роль. Как например, в жизни своего сына. На обратном пути сюда, пока Юра мысленно общался с Кардановым, он выслушивал одновременно объяснения, доносившиеся то спереди, то сбоку от сновавшего Додика.

У Додика всю жизнь были плохие зубы. И одна из его подружек, медсестричка из поликлиники при Университете имени Лумумбы, годами проводила его в кабинет врача вне очереди и без записи, сообщив, наперед только время, когда он должен явиться. Вскоре он завел уже там связи среди студентов и аспирантов (где он их только не заводил) и с некоторыми из них бывал у Люды. Додик в своем рассказе перескакивал через целые главы, но главное Юра ухватил: Миша, которого он видел на руках у Барсовой, являлся законным сыном — законным, так как его родители зарегистрировали свои отношения в законном порядке в одном из московских загсов, — Людмилы Рихардовны и кандидата медицинских наук Бланко Луиса Рохеса, гражданина Аргентины, закончившего у нас аспирантуру и благополучно защитившего диссертацию по новейшим методам исправления врожденных челюстных аномалий (таких, например, как скошенная челюсть). Отношения Рохеса с Людмилой, позднее перешедшие в брак, длились как раз те несколько лет, пока он учился в аспирантуре и писал диссертацию. Коснувшись характера их брака, Додик опять-таки в детали не вдавался, однако можно было заключить, что брак этот носил характер нестандартный и в основе имел хоть и не вполне платоническую, но скорее дружбу, чем страстную связь. Так что Людмила, если вспомнить известную пословицу про то, кто кого перекукует, стала хоть и вполне официальной мадам Рохес, но скорее дневной, чем ночной кукушкой. Луис — по-испански красивый, молодой, лет под тридцать, очень в меру выпивающий и почти без меры увлекающийся автомобилем, футболом, находил весьма умеренное, постоянное, твердо определенное место как для совершенствования в деликатных таинствах межчелюстных соединений, так и для поддерживания затепленного им вдали от родины семейного очага. Несколько заранее определенных дней в неделю он жил на Людиной квартире, хотя и не отказался от места в общежитии. Люда на эти несколько дней ставила его на четырехразовое, абсолютно не холостяцкое питание, поглядывала, не уменьшаются ли стопки с его чистыми рубашками, джинсиками, носочками и прочим, садилась рядом с ним — как за рояль в четыре руки — за длинный письменный стол, и они, случалось, часами перекладывали друг другу листы из очередной накопившейся стопочки будущей диссертации. Конечно, из всей медицины она разбиралась лишь в формулах лекарств, но стопочки листов требовали и другого: редактуры, перепечатки, вычитывания, выбеливания, сверки.

Рохес диссертацию защитил и, конечно же, сразу собрался домой. И не просто даже в Аргентину, а в самый что ни на есть Буэнос-Айрес, где жили — и судя по фотографиям двухэтажного коттеджа, жили неплохо, — его папа и мама. Тут между супругами-друзьями состоялось первое объяснение. Два пункта изменению не подлежали: Рохес возвращается на родину и остается там навсегда, каковых планов он, в скобках будь отмечено, никогда и не скрывал. Молодой, высокодипломированный папа питает к сыну Мигелю пылкие отцовские чувства, далеко превосходящие по интенсивности супружеские. Далее, по-современному четко и быстро, выяснили, что Луис как настоящий джентльмен, а также высоко оценив дружескую и иную привязанности, связывающие его с женой, предлагает ей на выбор: пересечь с ним Атлантику и жить на его родине вместе с ним и сыном или же остаться у себя на родине, но одной. Людмила решила — а решать она умела — по-третьему: как раз муж может или оставаться с ними, с ней и Мишей, — с устройством на работу новоиспеченного кандидата трудностей, разумеется, не предвиделось, — или возвращаться туда, откуда приплыл, но одному. Более того, проявив поистине благородное чувство гуманности и не препятствуя законным интересам заокеанских дедушки и бабушки ее сына, она даже нанесла им двухмесячный визит, представили внука, но затем, как ни в чем не бывало, снова появилась в своей штаб-квартире в центре Москвы. В конце концов Рохес остался у себя дома, Люда — у себя, и это вроде бы окончательно, хотя брак их оставался пока нерасторгнутым, а Мигелю-Мише, по взаимной договоренности между двумя материками, один месяц в году его родная мама Люда не должна была препятствовать проводить у отца.

Чем бы ни руководствовалась Люда, принимая решение окончательно и безвозвратно вернуться из Аргентины на родину, — так прикидывал теперь в уме Гончаров, стоя у окна в ее квартире, — чем бы она ни руководствовалась: подробностями своих супружеских отношений, дальновидным ли предвидением их развития, вернее, их угасания в будущем, или ясно почувствованным патриотизмом, ее жизненная, цепкая самостоятельность, неуклонная верность девизу «не трогать основного капитала» позволили ей в решающий момент не принимать во внимание сопутствующих обстоятельств. Ни элементарный меркантилизм, ни неуверенность в своих силах — сумею ли поднять сына без отца? — в расчет тут могли поэтому не идти.

Она не блефовала в разговоре с Юрием: она действительно могла помогать людям. Значит, могла помочь и собственному сыну: вырасти в своем доме, со своей матерью, в своей стране. А месяц в году — в обществе отца в Буэнос-Айресе. На этот случай можно даже и белые брюки пошить. На случай, если уж там — как и в Рио-де-Жанейро, — и впрямь все так ходят.

Никто пока Юрой не занимался, и чем дольше стоял он у окна, тем понятнее становилось, что сегодня, наверное, заниматься им и не собирались. «Об остальном — когда вернешься», — сказала она, когда Юра уходил с Додиком, но, кажется, здесь следовало все понимать не совсем один к одному. Он уже сам поставил себя так, что его время не расписано от и до, он завлаб, но уже не боевая единица, а это сразу чувствуется. И уже не люди подстраиваются к его ритму и распорядку дня и забот, скорее наоборот. Кто ходит среди дня по старым, со школьных лет знакомым квартирам в поисках — в поисках чего? — пусть хоть знаменитого утраченного времени, для того постоять у широкого окна, что же, может быть, и это небесполезное занятие.

Ну да на сегодня отстоялись. Напитались уже перекрестком внизу, поосвежили подзабытый пейзаж, по прошлой еще жизни знакомый. По промелькам между облаков, в полетах, наверное, приснившихся. Или когда температура за сорок скакала, подстегиваемая двусторонней пневмонией. Прикрыв глаза, он и сейчас мог это увидеть: мелькал внизу этот перекресток.

А сверху наклонялось к нему Катино лицо. «Этого быть не может, — подумалось ему мимолетно, — ведь двусторонняя пневмония подстерегла его куда раньше, чем он танцевал с ней первый танец на вечере в Институте, куда пригласил его Витя Карданов, — мимолетно и в сторону, мало ли чего не может быть». Она склонилась над ним и что-то протягивала, наверное, запить после таблеток.

Гончаров понял, что он пойдет сейчас домой к жене, пойдет стремительно, бросится, как полагается, к ногам и все расскажет и попросит — не клянясь, что само по себе есть богохульство, — не предлагая грубо того, что дает он взамен и что без обещаний вслух обоим им ясно, попросит ее распорядиться, чтобы вчистую… Не с помощью же Людочки? А вот если с ее участием, то есть если не сами все между собой сделаем, то жизнь переменится. А мы же не хотим, Катя, чтоб жизнь переменилась. Я и ты — ты-то уж точно — хотим только одного: чтобы она продолжалась. Чтобы возобновилась с прерванной ноты. С той модуляции, что завела его в ту вот квартиру.

Священные камни центра не стоят нашего счастья, не стоят тебя, раз ты склонилась ко мне из высокотемпературного разряда пневмонии, ударившего куда раньше, чем мы танцевали с тобой на Институтском вечере, куда привел меня Витя. Они не стоят того, и они молчат для меня, смолкли, как и эти бульвары, когда-то зеленые, а теперь даже и не обугленные, а развеянные в прах, серую, мелкоперетершуюся пыль, в пустыню, где безобразными оазисами разбросаны остались для меня лишь винные кампусы и пивные-автоматы.

Зачем мне бродить между ними? Ты откроешь мне дверь в прохладную, большую квартиру. И, не закрывая ее — чтобы ожил летний, настоянный лесом сквозняк, — я пройду к распахнутым стеклянным створкам и, не выходя на балкон, остановлюсь. Поставлю пузатый, набитый бумагами портфель на стол. И потом обернусь.

Я не физик, и вообще квантовая механика уже создана. Но я высоконатасканный специалист по разным системам, обрабатывающим разную информацию, которая и должна очень быстро обрабатываться на разных быстро мигающих машинах. Чтобы, если и не быстро, то хотя бы в хорошем темпе, двигалась вперед всяческая физика. И мы не можем ждать милостей от металлов. Обрабатывать их тысячью способов — наша задача. И я буду проектировать, разрабатывать и внедрять эти системы, и Окружная автострада — не предел, мы сохраним зеленые массивы, но дома улучшенной планировки не остановятся и пойдут шагать и через нее. С громадными, как футбольные поля, крышами для стоянок маршрутных вертолетов. А также двухместных — личного пользования. Не вечно же нам трястись в комфортабельных, переполненных вагонах подземки.