Банда 2 - Виктор Пронин

— Да. Шутка — это только форма. А содержание... Содержание остается неизменно суровым. У меня тоже напрашиваются игривые слова... Но мне не хотелось бы их произносить игриво... А то мы все шутим, шутим, все боимся, как бы нас всерьез не приняли, как бы...

Резкий телефонный звонок прервал Пафнутьева.

— Слушаю, — сказал он уже другим голосом, суховатым и требовательным.

— Тут опять наш приятель не очень хорошо себя ведет, — Пафнутьев узнал голос стукача Ковеленова.

— Ив чем это выражается?

— Зверское избиение без видимых на то оснований, — помолчав, ответил Ковеленов. — Не знаю, выживет ли...

— Кто? — недовольно спросил Пафнутьев. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем разговоре со стукачом, что-то настораживало. Ковеленов явно выпадал из своего обычного чуть снисходительного насмешливого тона Впрочем, это могло объясняться и необычностью обстановки, неудобством расположения телефонной будки, мало ли чем еще...

— Жертва, — ответил Ковеленов напряженным голосом. Обычно он говорил легко, как бы слегка посмеиваясь и над собой, и над той таинственностью, к которой прибегали оба, скрывая ото всех на свете свою связь, свое сотрудничество. Так уж у них установилось с самого начала — даже самое важное сообщать походя, бесцветным голосом, с улыбкой, а то с этакой кривоватой ухмылкой, какая бывает у людей, жалующихся на несварение желудка, запор или еще какую-нибудь хворь, о которой-то в приличном обществе и сказать неловко.

— Я там нужен? — спросил Пафнутьев.

— Решайте... Думаю, для общего образования и не помешает... А там уж вам виднее, как оно и что...

Пафнутьев все больше настораживался. С одной стороны сам звонок говорил о том, что Ковеленов продолжает работать, сообщает ему о местонахождении человека, которого он ищет, и в то же время в его словах явно звучало какое-то несмелое, замаскированное предостережение.

— Из наших там есть кто-нибудь?

— Есть... Но они, по-моему, не знают как им поступить, как жить дальше...

— Они его взяли?

— Повода не находят. Вот если помрет, или еще чего пострашнее с нею, то есть, с жертвой случится, тогда, глядишь, и это самое... — продолжал мямлить Ковеленов.

— Мне кого-нибудь прихватить с собой?

— Не помешает, хотя хватает тут вашего брата, — ответил Ковеленов с легкой, но четко услышанной заминкой. И Пафнутьев еще больше озадачился — такая заминка проскакивает, когда человеку кто-то подсказывает, что говорить.

— Ты там один?

— Нет.

— Кто еще?

— Да много разных...

— Кого много? Твоих ребят, моих, случайных?

— Всех хватает.

— Ничего не понимаю! — резко сказал Пафнутьев в трубку.

— Я тоже.

— А сам-то ты не попался?

— Трудно сказать...

— Даже так... Хорошо... Еду.

— Может не стоит? — произнес Ковеленов странно вымученным голосом и этим окончательно сбил Пафнутьева с толку.

— Приеду разберусь. Откуда звонишь?

— Тут телефон случайно целый оказался, как раз в тылу кинотеатра «Пламя». Сквер, скамейки, мокрые, правда, замоченные, деревья... И будочка телефонная стоит... Дверь сорвана, стекла выбиты, как после бомбежки, а телефон, как ни странно, работает... Я возле большой клумбы, здесь в центре сквера большая клумба с красными цветами, они, по-моему, и зимой красным цветом цветут...

— Знаю!

— Вот здесь и развернулись печальные события, — уныло тянул Ковеленов.

— Для кого печальные?

— Для меня, конечно. А потом... Потом, кто его знает, кого эти события засосут, затянут, поглотят...

— Ладно, еду.

— Мне подождать?

— Подожди, но в сторонке. В дело не лезь. Вообще, постарайся не возникать.

— Нам всем этот совет не помешает, — произнес Ковеленов загадочные слова, но пока Пафнутьев соображал, как их понимать и что за ними стоит, он сам уже положил трубку. Помолчал, глядя в телефонный диск. Что его насторожило в этом разговоре, что было непривычным? Ковеленов говорил о клумбе с красными цветами и сказал, что они, по его мнению, цветут чуть ли не всю зиму... Непонятно. Ковеленов в разговоре допустил какой-то сбой, нарушение связности... Но Ковеленов не допускал сбоев. И проскочило у него еще одно словечко — замоченные скамейки. Замоченная, значит, насильственно убитая скамейка? Или он просто нашел возможность вставить в разговор само слово — «замоченный»? То есть, убитый. Кто убитый? Он сам, Ковеленов? Но я с ним разговаривал и это был именно Ковеленов... Кто же еще убитый, о ком он открыто сказать не мог?

Пафнутьев наскоро попрощался с Викой и вышел на улицу. В сквере, расположенном в тылу кинотеатра «Пламя», он был через пятнадцать минут. Кинотеатр стоял пустой, облезлый, афиш не было, фильмы здесь давно не крутили. Как и во всем городе — явные следы запустения, разложения, умирания страны. В громадных стеклах здания он увидел лишь разноцветные блики заморских машин — из кинотеатра устроили автосалон. Но возле здания Пафнутьев ничего странного, неожиданного не увидел. Бродили мокрые парочки под зонтиками, по привычке приволокшись к кинотеатру, на остановке троллейбуса сидели старухи с двухколесными сумками, набитыми пустыми бутылками — видимо, возвращались с промысла по окрестным кустам. Старухи смотрели прямо перед собой уставшими от жизни глазами и никакого волнения на их сморщенных лицах Пафнутьев не обнаружил. Где-то в глубине сквера топтались несколько парней в кожаных куртках... Прогуливал какую-то, мокрую несчастную болонку старик с тростью. И все.

Пафнутьев удивился, еще раз обошел вокруг холодного кинотеатра — ни драки, ни скопления народа, ни самого Ковелецова он не увидел. Пройдя по дорожке в сторону клумбы, он нашел телефонную будку, о которой говорил Ковеленов. Все правильно — дверь сорвана, стекла выбиты, но трубка... Тут он столкнулся с первой неожиданностью — трубка висела как-то уж очень безжизненно, так работающие телефоны не выглядят. Он подошел поближе, заглянул за будку. Все нормально — грязь, пакеты, небольшой филиал общественного туалета. Пафнутьев вошел в будку, взял трубку, послушал — она молчала. Телефон не работал. И похоже, не работал уже давно. Разбитые стекла, прожженный, расплавленный сигаретами диск, гвоздь, безжалостно вколоченный в монетную щель... Видимо, здесь самоутверждалось молодое поколение, выбравшее пепси-колу и рыночную экономику.

Пафнутьев уже хотел было выйти из будки, но не успел — сильный удар по затылку сразу пригасил и восприятие и желание сопротивляться. Последняя связная мысль его была словно для протокола осмотра места происшествия: «сильный удар в затылочную часть головы твердым тупым предметом, предположительно молотком».

И он медленно сполз на мокрое дно будки. Пафнутьев уже не видел, не ощущал, как прямо по аллее к будке бесшумно подъехала черная легковая машина и двое ребят в кожаных куртках, которые совсем недавно без дела топтались у рекламного щита, подхватили его под руки и, не церемонясь, затолкали на заднее сидение. Дверца захлопнулась, машина дала задний ход и бесшумно проехав сотню метров по пустынной аллее, усыпанной ракушечником, соскользнула на проезжую часть.

Старухи, сидевшие на троллейбусной остановке, ничего не заметили, ничем не взволновались — продолжали смотреть прямо перед собой, положив на сумки-коляски тяжелые руки со вздувшимися венами. Продолжал мерно вышагивать старик с мокрой болонкой, а парочки под зонтиками целовались, шептались и касались друг друга холодными мокрыми щеками.

Пафнутьев приходил в себя медленно, словно бы по частям. Первое, что он ощутил, был холод, озноб во всем теле. Наверно, холод и ускорил возвращение сознания. Было такое ощущение, словно все тело овевал холодящий сквознячок. Пафнутьев понял, что он раздет. Это его озадачило, и он начал настойчиво пробиваться к сознанию, пытаясь понять, как он оказался в таком положении, что произошло. Постепенно вспомнил разговор с Ковеленовым, кинотеатр «Пламя», там связные воспоминания обрывались. Значит, там меня и прихватили, подумал он. И тут же в памяти всплыл металлический каркас телефонной будки, куда его заманили и откуда он уже не смог выйти сам. Из будки его уже выволакивали.

Попытавшись открыть глаза, Пафнутьев ощутил тяжесть века и понял, что один глаз его подбит. Это уже хорошо, Павел Николаевич, если так дальше пойдет, вспомнишь, кто ты есть на этом свете. Открыв уже оба глаза, осмотревшись, он понял что раздетый лежит на полу. Под ним нет никакой подстилки, нет даже простыни. Шея затекла, рука, придавленная тяжеловатым телом, онемела. Пафнутьев попытался было как-то ее высвободить, но это ему не удалось. Сделал еще одну попытку, еще, пока понял — на его запястьях наручники. Ноги тоже оказались связанными так, что он не мог сдвинуть одну ногу относительно другой. Это могло означать только одно — ноги скрутили проволокой.

Как раз напротив его лица светилось окно, шторы были отдернуты в сторону. Пафнутьев не увидел за окном никаких подробностей — ни ветвей деревьев, ни столбов, ни проводов. Значит, он в квартире большого дома, на каком-то этаже, не ниже шестого. Так и есть — из-за стены послышался еле уловимый, но все-таки различимый гул лифта. Но были и другие звуки, раздражающе громкие, словно изрубленные ритмичными ударами. Прошло какое-то время, прежде чем Пафнутьев понял — работает телевизор. Медленно, по миллиметру сдвигая голову в сторону, он наконец смог увидеть и экран, с которого неслись безудержно радостные вопли. Понятно, наступило время бездумных воплей, под которые тряслись, корчились, подпрыгивали и извивались эстрадные исполнители. Пафнутьев застонал и попытался снова вернуть голову в прежнее положение, чтобы не видеть беснующейся на экране толстой негритянки с потной спиной и вислым животом. Но когда экран закрыла не то ножка стола, не то чья-то нога, он с новой силой ощутил боль в левой части затылка.