Банда 2 - Виктор Пронин

Опять слева, — подумал Пафнутьев, но почему именно боль слева его озадачила, вспомнить не мог. Просто пробормотал про себя — опять слева. Наверно простонал он слишком громко, потому что совсем рядом возникло движение, что-то пошевелилось перед, его лицом на фоне светлого квадрата окна. И лишь заметив это движение, Пафнутьев понял, что он в комнате не один. Всмотревшись, он увидел за столом человека — тот по всей видимости и смотрел на мелькающий экран телевизора.

Подвигав кожей головы, Пафнутьев еще раз убедился, что удар нанесен сзади, в левую часть затылка, причем, сочащаяся из раны кровь пропитала волосы и они прилипли к полу.

— Что, начальник, жив? — услышал он голос, показавшийся ему знакомым, но вспомнить, где он слышал этот голос, кому он принадлежал, Пафнутьев не смог. — Совсем слабый начальник пошел... — Не дождавшись ответа, человек за столом отвернулся.

Едва пробудившись, сознание быстро возвращалось к Пафнутьеву. Он уже видел вокруг себя комнату, довольно захламленную, хотя и пустоватую. Кроме стола, телевизора в углу и дивана в комнате ничего не было. Так бывает в квартирах, где живут недолго, временно, ничем себя не связывая и при необходимости съезжая за десять минут. Человек за столом, похоже, что-то ел. Да, так и есть. Глядя в экран телевизора, в мелькающие черные тела, человек время от времени отрезал ножом кусок колбасы и совал его в рот. На экран он смотрел с полнейшим равнодушием, просто для того, чтобы хоть за что-то зацепиться взглядом. Ни Пафнутьев, ни его состояние, его, похоже, не интересовали.

— Давай-давай, — проговорил он через некоторое время. — Оживай... Тебе пора уже и ожить. Повреждения, конечно, есть, в, таких делах без повреждений не бывает... Но для жизни не опасно.

— Думаешь, пора? — спросил Пафнутьев только для того, чтобы произнести какие-то слова и убедиться, что у него это получится. А кроме того, ему хотелось вовлечь человека в разговор, заставить его еще что-то произнести и вспомнить, вспомнить, наконец, кто это, при каких обстоятельствах они встречались. И еще не вспомнив, он вдруг с ужасом осознал, что это враг, смертельно опасный, безжалостный, и что скорее всего, его, Пафнутьева, ждет самое страшное, что можно себе вообразить.

— Не могу же я тебе делать маленький чик-чик просто так... — говоривший не отрывал взгляда от телевизора, не прекращал медленно жевать и в словах его не было ни гнева, ни угрозы, ни злости. Лишь будничная раздумчивая озабоченность — в самом деле, резать человека в бессознательном состоянии нехорошо, неинтересно. — Ты должен видеть, понимать, — он сунул в рот очередной кусок колбасы, — тебе надо знать, что происходит, почему, зачем, чем все закончится...

— А чем закончится?

— Хороший вопрос, — человек за столом удовлетворенно кивнул. — Плохо закончится... Резать буду. Ты же и сам понимаешь, что отпускать тебя никак нельзя.

Пафнутьев закрыл глаза, чтобы не видеть беснующихся на экране негритянских тел, подсвеченных разноцветными фонарями. Он узнал человека за столом.

Это был Амон.

Вот почему у него затылок поврежден с левой стороны... Как же ты, Павел Николаевич, влип, как же ты попал сюда такой предусмотрительный да проницательный? И внезапно в памяти возник Ковеленов. Да, позвонил Ковеленов и сказал, что происходит непонятное, невнятное... И он, как последний дурак, помчался узнать, что же там непонятного происходит. Узнал, ублажил свое любопытство, пижон недорезанный. Теперь-то похоже, недорезанным тебе отсюда никак не выбраться. По кускам, похоже, тебя выносить будут. Ковеленов... Он был многословнее, чем обычно... И еще... Он несколько раз намекал об опасности... Замоченная скамейка, клумба с кроваво-красными цветами, стоящими всю зиму... Более внятно он сказать не мог, наверняка во время разговора сзади стоял Амон, уперев нож под лопатку... Тут особенно не поговоришь. Эх, был бы Андрей! С этим Амоном он управляется на удивление легко. Значит, вначале они просекли Ковеленова, видимо, тот перестарался, засветился... Прокололся. Выдать им Ковеленова никто не мог, поскольку о нем никто не знал. Или все-таки знали? — похолодел Пафнутьев от этой мысли. Неужели Анцыферов? Да, он мог знать...

— Ну что, начальник, все вспомнил? — спросил Амон, не отводя взгляда от экрана.

— Ничего не помню, — Пафнутьев попытался лечь поудобнее, но ничего у него не получалось. Скованные наручниками руки, связанные ноги не позволяли даже повернуться с боку на бок.

— Не надо шевелиться, — сказал Амон. — Не люблю, когда шевелятся.

— Ладно, — проворчал Пафнутьев. — Любишь, не любишь...

Амон поднялся из-за стола, его ноги приблизились к самому лицу Пафнутьева. Тот увидел совсем рядом узкие носки начищенных туфель. Вот один из носков как бы оторвался от пола и с силой ткнулся ему в зубы. Но не слишком сильно. Пафнутьев почувствовал резкую боль, вкус крови во рту.

— Нехорошо лежишь, — пояснил Амон. — Я не бью тебя, начальник, я только поправил немного, чтоб тебе удобнее было. А то голова у тебя была повернута некрасиво, будто она уже немного отрезана. А сейчас голова красиво лежит... Как живая, — он хмыкнул и черные остроносые туфли отдалились. — Плохо вспоминаешь, старый, наверно, стал, — донеслось до Пафнутьева уже из коридора. — Совсем старый, негодный... Женщины тебя любили, начальник?

— Они и сейчас меня любят.

— Нет, сейчас они тебя уже не смогут любить... Как можно любить отдельно голову, отдельно туловище...

Пафнутьев промолчал. В словах Амона все время прорывались страшноватые намеки, но он убеждал себя, что тот просто пытается его припугнуть. Но понимал Пафнутьев, ясно понимал — Амону действительно нельзя выпускать Пафнутьева живым.

— Сейчас покажу тебе одну вещь, начальник, одну такую веселую картинку... И ты сразу все вспомнишь, сразу голова твоя станет умной, — Амон прошел по всей видимости в ванную, и тут же появился в комнате с каким-то свертком. Вначале Пафнутьев лежал с закрытыми глазами, а когда шаги Амона приблизились к самому его лицу, подумал, что сейчас будет удар и даже зажмурился от предчувствия. Но удара не последовало. Открыв глаза, он увидел Амона с каким-то несуразным свертком. Слабый шелестящий шорох раздался совсем рядом, возле его лица опустилась какая-то тяжесть. Что это, зачем, как понимать? — Пафнутьев сообразить не мог. Красноватый целлофановый пакет стоял на полу, а Амон словно ожидал, когда Пафнутьев сам все поймет.

И он понял.

И содрогнулся от ужаса.

В пакете лежала окровавленная человеческая голова. Лица он не мог различить, но что это голова с пропитанными кровью волосами, в этом сомнений не было. Глаза у головы были полуприкрыты, рот искажен, других подробностей сквозь целлофановую пленку Пафнутьев различить не мог.

— Кто это? — спросил Пафнутьев, делая безуспешные попытки отодвинуться от жутковатого свертка.

— Не узнаешь, — с огорчением проговорил Амон. И, присев, начал медленно разворачивать сверток. Пафнутьев сжался в ужасе и, желая знать все до конца, и в то же время, опасаясь этого. Он уже стал понимать, что не зря, не случайно Амон приволок из ванной эту голову, что имеет она для него какое-то значение, именно для него, для Пафнутьева.

На Амоне была белая рубашка с длинными незастегнутыми рукавами и пакет он разворачивал осторожно, стараясь не запачкаться. И, наконец, весь целлофан сдвинут вниз...

Пафнутьев с трудом, но узнал, узнал отделенную от туловища человеческую голову.

Это была голова Ковеленова.

— Ну вот, теперь узнал... — удовлетворенно проговорил Амон. — Да, это твой человек. Нехорошо он повел себя, какой-то любопытный. И помощник плохой... Мне сказали, что он на тебя работает, я вначале не поверил... Ножичком его немножко поколол, он и признался... Слабый человек, — приговаривая, Амон опять выровнял пакет и, взяв его за верх, отнес в ванную. — Никто не узнает, что за человек такой был, никто искать не будет... И виноватых нету, правильно, начальник?

Пафнутьев, как никто другой, знал о зловещих находках, которые все чаще попадались и в самом городе, и в окрестностях. На свалках, в мусорных ящиках, в урнах, даже в автобусах и троллейбусах находили сумки, мешки, рюкзаки с частями человеческих тел. Начинать следствие по этим находкам было почти невозможно, проходили иногда недели, месяцы, прежде чем тело удавалось собрать по частям, а уж о том, чтобы опознать его, установить, как звали этого бывшего человека...

Раньше, всего несколько лет назад такого не было. Наступила какая-то новая, невиданная степень озверения в обществе. Обычная ссора, причин которой потом никто и вспомнить не может, приводила к самым страшным последствиям — удар кухонным ножом, удавка из проволоки, в ход шли утюги, как горячие, так и холодные, молотки, топоры для разделки мяса. И протрезвев, увидев последствия своего минутного гнева, человек, естественно, думал над тем, как избавиться от трупа. И не придумывал ничего лучшего, как разделать его на куски и разбросать по городу.