Банда 2 - Виктор Пронин

— Ты думаешь мы не знаем, кто такой Амон? Думаешь, что ты один такой умный да проницательный?

— Я так не считаю!

— Если все пришли к тебе на поклон, то это вовсе не значит, Паша, что ты можешь всех нас посылать подальше.

— Когда вопрос о его освобождении был решен и я оформлял ему пропуск, а Дубовик уже снял с него наручники, этот Амон начал вести себя совершенно по-хамски! Он грозился кровавыми разборками, он такое нес...

— Не надо, — Анцыферов поднял дрожащую ладонь и Пафнутьев понял, что в эти выходные и прокурору пришлось принять несколько лишних рюмок. — Амон — злобный пес. И он лает, когда ему это подсказывает его собачий разум, собачья натура, собачья злоба.

— Леонард! Спроси у Дубовика...

— Заткнись, Паша. Мне плевать на Дубовика и на все, что он скажет. Даже если бы этот дерьмовый Амон искусал вас обоих в кабинете, ты должен был отпустить его. Потому что мы так договорились. Мы! А не он!

— Когда Колов...

— Ты думаешь, что Колов бросил своих баб, свои баньки, заботу о бабках и примчался сюда ради Амона? Он примчался сюда, потому что его послал Сысцов. Только его просьба имеет значение для Колова, для меня... Я думал, что и для тебя.

— Сысцов мне не звонил! — отчаянно воскликнул Пафнутьев, задыхаясь в обвинениях и разоблачениях.

— Еще чего не хватало, — усмехнулся Анцыферов. — Ты, Паша, всех нас очень подвел. Причем, сделал это сознательно, расчетливо, злонамеренно.

— Если этот Амон такая значительная личность, то кто вам мешал отпустить его без меня?

— Уже отпустили.

— Значит, все в порядке? Справедливость восторжествовала? Закон и право на высоте? Любимый город может спать спокойно? И видеть сны?

— Паша, — Анцыферов вздохнул, глядя в окно, и его лицо, освещенное белесым светом серого дня, казалось необыкновенно бледным, даже изможденным, — Паша... Шутки кончились. Ты знаешь, что произошло с Амоном в эти два дня?

— А что с ним могло произойти в камере? Он под охраной, под защитой... Посторонних там быть не может.

— Там и не было посторонних. Там были все свои. И камера, Паша, вся камера... Трахала этого Амона двое суток подряд. Сегодня утром его вывели под руки.

— Он не мог позволить так обращаться с собой. У него сильно развито именно мужское начало, — неуверенно проговорил Пафнутьев, потупив глаза.

— Ты не знаешь, как это делается? Они набросили ему на шею полотенце, придушили настолько, что он начал сучить ногами, а уж потом принялись использовать.

— Сколько же их там было, в камере?

— Он — тринадцатый.

— А! — обрадованно воскликнул Пафнутьев. — Этим все и объясняется. Чертова дюжина!

— Заткнись. Трое по дряхлости оказались ни к чему неспособными, а остальные девять человек поработали на славу. Повторяю, Паша, его вынесли. Его трахали двое суток... И не только в задницу. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Приблизительно, — кивнул Пафнутьев.

— Чтобы ты понимал не приблизительно, а в полной мере, я тебе кое-что объясню. Так поступают с теми, кто проходит по делам об изнасилованиях. Почему в камере решили, что Амон — насильник? У него много недостатков, у него дурное воспитание и отвратительные привычки, он злобен и безжалостен... Но он не насильник, Паша?

— У меня есть показания... Его опознала потерпевшая...

— Как об этом узнали в камере?

— Леонард! Ты же знаешь, что у них налажена потрясающая система оповещения!

— Я знаю первоисточник, Паша. И мы с тобой оба знаем, что я имею в виду. Я поговорил с конвоирами...

— Он получил то, чем сам грозился.

— Паша, пойми... Мы не говорим об этом ублюдке. Они могли бы его вообще там придушить и двое суток трахали бы его труп... И меня бы это нисколько не взволновало... Все это уже бывало. Мы говорим о другом, Паша.

— Слушаю, — Пафнутьев исподлобья глянул на прокурора.

— Ты не годишься для этой должности. Для тебя слишком большое значение имеет собственное достоинство, собственные суждения о том, о сем...

— Это плохо?

— Очень плохо.

— Почему?

— Потому что ты был в связке. И главная твоя задача — чтобы твое звено было надежным. Да, Паша, есть закон связки, и ты его нарушил. Ты был неприкосновенным, пока находился в нашей связке. Теперь неприкосновенности ты лишился. И у тебя за спиной оказался человек с одной единственной целью в жизни... Убить тебя. Амон выживет, придет в себя...

— Опущенный?

— Опущенный или приподнятый... Это имеет значение среди уголовников. А он из другого мира. Из мира, где превыше всего законы кровной мести. Они действуют не ограниченно во времени, из поколения в поколение... Если увильнешь ты, он будет добираться до твоих детей, если увильнут они, то его внуки будут добираться до твоих внуков и рано или поздно перережут их всех. У него отныне одна цель в жизни. Даже если ты его посадишь на пятнадцать лет, он выживет и сохранит силы, страсть и ярость. И силы ему будет давать мечта о встрече с тобой. Я бы не хотел иметь такого врага.

— Если ты все это знаешь, зачем выпустил?

— Во-первых, я выполнил просьбу уважаемого мною человека. Немного запоздал, но выполнил. А во-вторых, я уровнял ваши шансы, Паша. Теперь вы на равных. Впрочем нет, его положение более предпочтительное.

— А что, нет другого способа убрать меня?

— Ты подвел многих людей, на тебя глядя еще кто-то нарушит законы и обычаи... Такие вещи не должны оставаться безнаказанными. Чтобы в будущем не случилось подобного с другими членами нашей...

— Банды? — угрюмо подсказал Пафнутьев.

— Чтобы ничего подобного не случилось с остальными звеньями нашей цепи, — поправил Анцыферов. — Я не всегда поступал, как тебе хотелось, как ты считал правильным. Но я не стремился нравиться тебе, Паша. У меня другая цель — быть надежным, не подвести людей, которые мне доверяют, которые мне помогают, которые выручат и спасут меня, когда я окажусь в беде. А они меня выручат. Мы с тобой в этом не сомневаемся, да?

— Иногда мы даже в этом уверены.

— Вот-вот. Поэтому я заранее выручаю моих друзей. Ты можешь сказать, что я расплачиваюсь. Скажи. Это меня не обидит. Да, я заранее расплачиваюсь за ее услуги, которые в будущем мне окажут. Здесь действуют суровые законы, Паша, может быть, гораздо суровее, нежели в той банде, которую ты только что упомянул. Ты тешишься словами, а мы делаем дело. В этом наша разница.

— А мне показалось, что я работаю в прокуратуре, — невесело усмехнулся Пафнутьев.

— Это заблуждение, Паша. Прокуратура — всего лишь прикрытие. Даже деньги, которые нам здесь платят — это не деньги, это прикрытие, основание, чтобы ты мог тратить другие деньги, которые здесь можешь делать и, надеюсь, делаешь. Если ты ловишь иногда преступников, то это всего лишь прикрытие твоей настоящей деятельности. Пожалуйста, лови, хоть весь город пересажай... Ведь мы с тобой прекрасно знаем, что посадить можно каждого. Причем, заслуженно. Так вот, пересажай весь город, но если тебе скажут, что вот этого человека трогать нельзя, значит, его не трожь.

Пафнутьев сидел молча, разглядывая собственные ладони, словно по линиям пытаясь определить свою дальнейшую судьбу, предназначение, свой конец. От утренней свежести и бодрящего чувства опасности не осталось и следа. Гнетущая тяжесть какой-то беспросветности, безысходности навалилась на него и он, обмякнув в кресле, смотрел перед собой полуприкрытыми глазами и нельзя было с уверенностью сказать, понимает ли он вообще о чем идет речь.

— Ты раньше так не говорил, Леонард, — наконец произнес Пафнутьев.

— Раньше мы жили в другой стране, ты этого не заметил?

— Заметил.

— Раньше существовали законы.

— И их исполнители, — добавил Пафнутьев.

— Я о другом, — перебил его Анцыферов. — Существовали законы. Мы могли называть их справедливыми или нет, демократическими, диктаторскими, какими угодно. Но они действовали и все им подчинялись. Потом пришли громкоголосые с подловатыми помыслами люди и сказали, что это плохие законы. Однако, новые не предложили. Да! — закричали толпы идиотов, — это плохие законы. — Отменить их! — завопили продажные газетчики, повылезшие из баров, подворотен и камер. Ура! — закричали толпы идиотов. И в результате мы получили сегодняшний день.

— Хорошо говоришь, — одобрительно кивнул Пафнутьев.

— Я могу говорить еще лучше, чтобы тебе немного понравиться. Взгляни наверх! Разве ты увидишь там пример для подражания? Там, Паша, тоже можно сажать каждого. И тоже обоснованно. Мы с тобой прекрасно это знаем. Но не сажаем. Более того — принимаем подачки — зарплату за работу, которую не выполняем, нам и платят за то, чтобы мы ее не выполняли, неужели ты этого до сих пор не понял? Мы служим, Паша! Очнись!

— Я не им служу.

— Твое личное дело — какими словами себя утешать. Но нужно знать совершенно твердо — это всего лишь утешительные рассуждения. Сути не изменить. Тебе просто не позволят этого сделать. Уходить тебе надо, Паша.