Алые росы - Владислав Ляхницкий

1.

Сон густым, теплым суслом обволакивал Лушку. Она тонула в нем, а в подсознании росло привычно горькое: надо вставать. Не просыпаться, — это будет позднее, — пока что только вставать.

Не открывая глаз, сбросила с плеч одеяло. Сунула ноги в валенки, поежилась зябко и, только присев на корточки у камелька, открыла глаза. Иначе печурку не разожжешь. А открыв глаза, увидела на подушке голову Вавилы и занежилась в думах. — «Он здесь. И завтра здесь будет. Свобода пришла!» Вслух сказала:

— Все теперь другое будет!

Проснулся Вавила и, услышав Лушкины слова, рассмеялся:

— Правильно, Луша: люди другими станут и на мир другими глазами смотреть будут. Ты права, дорогая хитрушка: свободный человек все видит иначе: и горы, и людей, их прически, одежду и песни другие поет.

Гудок локомобиля напомнил, что начинается день. Первый день работы по-новому.

Наскоро перекусив, Вавила вышел на улицу. Справа и слева на снег ложились красноватые отсветы окон землянок. Хлопали двери, и люди появлялись, казалось, прямо из-под сугробов. Кто шел к шахте, кто сразу на лесосеку в тайгу, кто на конный двор, чтобы запрячь лошадей.

— Эй, Вавила, погодь! — окликнул дядя Жура. — Я нынче всю ночь продумал, как это будет сегодня?

Что-то новое в облике Журы. Вроде выше он стал, распрямилась спина. Голову поднял. Ба! На нем новые суконные брюки, те самые, что он надевал только на праздник.

— Работну я сегодня, как в парнях не робил. — и еще распрямился, еще выше стал. — Вавила, золотой ты мой человек, для меня сегодняшний день… вроде раньше вовсе и не жил. Жалко, старуха с сыном не дожили. Впервые в жизни на себя иду работать! Смотри, а в конторских окнах темно. А нут-ко идем, зададим управителю перцу!

Ступеньки крыльца припорошены снегом и не видно свежих следов.

— Спит еще. Безобразие какое! — Вавила взбежал — на крыльцо и толкнул в дверь, но она оказалась не заперта. За ней — золото, деньги и вдруг все открыто…

— Видать, нализался вечор, — успокоил Жура. — Идем.

Вавила нарочно громко хлопнул дверью. Ждал, что сорвется с постели управляющий, закричит их караульный приискатель. Может статься, управляющий даже выстрелит с перепугу. Нет, тихо в конторе. Дядя Жура позвал негромко:

— Ге, ге, утро уже. Рабочие ждут! Кто на дежурстве? Тарас?

Тишина. Стук часов раздается, как чьи-то шаги.

Дядя Жура полез в карман за кресалом.

— Огонь надо вздуть.

— У меня спичка есть. — Сняв шапку, Вавила пошарил в подкладке и вытащил серную спичку.

— Зажигай скорей, — зашипел дядя Жура. — У меня жировушка шахтовая с собой и сала набито на целый день. Эй, Тарас! Отзовись.

Затеплилась жировушка и Вавила увидел груду страниц из конторских книг на полу, а в углу — черный зёв пустого сейфа. А рядом, в глубоком рабочем кресле, уронив голову на плечо, мирно сопел Тарас.

Жура осматривал пустой сейф, а Вавила тряс за плечо Тараса.

— Эй, проснись, наконец… Что случилось?

Тарас, не открывая глаз, сбросил руку Вавилы и провел рукой по лицу, как паутину снял.

— Сказал, пить больше не стану и баста… За Ленина выпил… За Вавилу не погнушался… За это самое… за слободу… и будя. Я часовой. Мне нельзя пить.

— Э, черт, — выругался Вавила и, оставив Тараса, кинулся в комнату управляющего. У порога сиротливо стояли шлепанцы синего бархата. Постель не смята. Железный ящик для золота тоже открыт и пуст.

Сбежал управляющий!

Снег запорошил следы на крыльце. Значит, сбежал еще вечером на лучшей гусевке и теперь его не догнать. Он увез с собой золото, деньги и планы горных выработок, без которых трудно вести работы…

Тарас уже протрезвел и, стоя за спиной Вавилы, с ужасом и стыдом оглядывал комнату управляющего.

— Только три раза… П-по самой малюсенькой… 3-за Ленина… За слободу… Ах, сволочь я, сволочь.

Солнце чуть поднялось над горами и празднично осветило долину.

2.

Прослышав про бегство управляющего, к шахте пришли все, кто мог: и рабочие второй смены, и их семьи. Ребятишки не шумят, не бегают взапуски, как всегда, а настороженно стоят на сугробах.

Замерло все. Даже пихты, казалось, притихли, даже окрестные горы. Только труба кочегарки дымит как обычно.

Увидев Журу с Вавилой, народ пошел к ним навстречу.

— Кто же платить-то нам станет?

— Робить где будем?

— Харчи где станем брать?

— Как же теперь без хозяина?..

…На приисках Ваницкого золото мыли лишь летом, а зимой вскрывали торфа — пустую породу, лежавшую над песками. Это на открытых работах. На шахтах добывали золотоносные пески и таборили их в кучи, готовя для летней промывки. Ваницкий мог ждать весны — у него были деньги, — а после бегства управляющего на прииске не осталось ни копейки.

— Тише, товарищи, — поднял руку Вавила. И когда вокруг стало тихо, дядя Жура снял шапку и поклонился. Издавна повелось, что с народом говорят, обнажая голову, и начинают с поклона.

— Робята! Товарищи! Как платить, как с харчами быть — это решит комитет. А покамест, робята, робить нам надо, хоть какую копейку добыть. И мерекаю я, значит, управителем выбрать Вавилу. Лучше нам мужика не найти.

Тишина. Лушка стояла, прижавшись спиной к копру, смотрела с тревогой то на Вавилу — справится? Нет? — то на народ: доверят Вавиле?

Егор из середины толпы смотрел Вавиле прямо в глаза и шептал, крутя пальцами перед самым лицом. Видно, примерял Вавилу к должности управляющего, разбирал каждую его черточку и лицо постепенно теплело. И у людей теплели лица.

— Некому боле, — выдохнул, наконец, Егор.

И народ поддержал:

— Конечно, Вавилу…

— Решили!

— Спасибо, товарищи, — Вавила тоже снял шапку и поклонился народу. — Сейчас соберем комитет и решим, как работать. Не расходитесь. Минут через десять сделаем первую раскомандировку на свободную нашу работу. Ур-ра, товарищи!

— Ур-ра-ра-а!

Лушка сорвала с головы полушалок и, взмахнув им, запела:

Отречемся от старого мира,Отряхнем его прах с наших ног…

Лушка славила новую жизнь. Ее голос был еле слышен. Но вот несколько мужских голосов поддержали ее, вступили рядом стоявшие товарки, и свободная песнь, как клятва, зазвучала у шахты.

Пели все, даже ребятня приутихла и пела, сняв шапки, как раньше снимали их на молебнах. Кто не знал слов, тот пытался тянуть мотив. Кто не знал мотива, — а таких большинство, — тоже пел, потому что нельзя не петь, когда песня — клятва, когда этой клятвой начинается первый день новой жизни.

Кончили петь. Вавила по-хозяйски, ревниво оглядел невысокий копер, провисший канат, лошаденок, впряженных в водило подъема. Смотрел по-новому, теперь до всего есть дело.

«Надо будет канат проверить, — подумал он. — Изношен, может и оборваться. — Оглядел крепь и решил, что тонка. — Надо сейчас же сказать, чтоб привезли крепь потолще, попрочнее. Денег нет. Промывалку надо пускать. Это значит канаву копать для воды… Строить тепляк…»

Не успел до конца додумать, как ставить тепляк для зимней промывки, от шахты раздался испуганный крик:

— Вавила-а, сюда-a! Насос не качат! Шахту вода затопляет…

— Не может быть!

Прежде всего — забежал в кочегарку. Пузатый зеленый^ локомобиль дышал жаром. Спросил кочегара:

— Как у тебя тут? Шахту топит!

— Давление ладное, не должно бы топить, — забрав молоток и гаечные ключи, кочегар выбежал с Вавилой за дверь. Вентиль крутнул. — И тут все в порядке. Вишь, как валит из трубы отработанный пар. Значит, донка работает в полную силу. Вечно они там орут: топит, топит, а спустишься — все как надо. Даже лезть неохота.

— Все же пойдем…

— Пойдем. Только теперь, Вавила, власть наша и надо таких, что орут без толку, малость прижать, а то чуть што — кочегар виноват. Обидно. Ей-ей.

Бадейный подъем не работал, и в шахту спускались по деревянным обледенелым шпилькам, вбитым в крепь. Сразу же — духота, запах гниющего леса, тяжелый туман и сквозь него, потухающим крохотным угольком, виден огонек жировушки. До дна шахты десяток аршин, а лезешь по скользким шпилькам — и кажется шахта без дна.

— Кочегара скорее, — кричали снизу.

— Идем, — ответил Вавила.

— Сторожись, тут вода по колено. Вставай на бревно.

Бревно осклизлое. Вавила оступился, сорвался, и вода полилась в голенища сапог. «Вот и крещенье», — подумал Вавила.

— А ну, ребята, подвинься малость.

Это сказал кочегар. Примостившись на бревне, он присел на корточки и пощупал насос.

.— Горяч… Пар идет. Вентиль открыт до предела.

Глаза привыкли к темноте и огоньки жировушек уже не казались тусклыми красными точками. Они вырывали из темноты обледеневшую крепь ствола, воду на дне. На бревнах, перекинутых через водосборник, уснувшим барсом лежал черный насос, и возле него сидели на корточках приискатели в замазанных глиной ватнушках, с кайлами и лопатами на коленях.