Валигура - Юзеф Игнаций Крашевский

– А я храбр и хочу мести! – отпарировал Якса. – Проверьте, способен ли я на что-нибудь. Уже то, что я ушёл из Кракова к вам, чего-то стоит.

Святополк поглядел на него холодно и рассудительно, а Плвач, не смея отзываться, пристально мерил его глазами.

– То, что ты сюда прибыл, – сказал медленно Святополк, – вещь хорошая, но ты нам нужнее там, чем тут. Иди отдохни, поговорим о том, но мне кажется, я тебя отпихну назад к отцу.

– Отдыха я особенно не жажду, – отозвался Якса, – но и возвращаться к отцу также; вы, милостивый пане, не знаете, что такое человеку с местью в сердце сидеть под боком того, кому присягнул. Когти медведя так не поцарапают человека, как эта пытка.

– Мести хочешь, ну, тогда помогай для неё, – сказал Святополк. – Здесь две твои руки не много пригодятся, а там сделаешь больше. Не с пустыми руками тебя туда посылаем, будет что везти, только я с паном братом посоветуюсь.

Якса хотел уйти, но вернулся ещё.

– Ксендз мне говорил, – сказал он, – что вы у Устья ожидаете Тонконогого. А что если он приедет, тода я из замка вырваться не смогу. Ежели хотите меня выслать, нужно вовремя.

Святополк почти презрительно на него посмотрел.

– Всё-таки я здесь, – сказал он, – а я не хочу, чтобы меня осадили. Ну, а если и придёт Тонконогий, думаешь, что так легко осадить эту дыру вокруг? Тебе обязательно нужен тракт, чтобы отсюда выехать? А чёлночком ночью, или по пояс вброд, не можешь?

Яксу эта отговорка немного задела, он не сказал ничего, вышел тихо во двор, осматриваясь.

Затем, увидев его, к нему подошёл знакомый ему Медан, уже не один; его с интересом обступили духовные и Якса убедился, что Плвач не случайно говорил, что с ними был в добрых отношениях. Двор его изобиловал капелланами, клириками, полудуховными и ксендзами.

Все тут были как дома, уверенные в себе и в пане, не скрывая того, что были у него в приоритете. Если бы Якса знал их, он заметил бы среди них тайно прибывших из региона Тонконогого, и даже архидиакона из Познани. Этот двор был в весьма хорошем настроении и с весёлыми надеждами; хотя тот замок в Устье, казалось, не много обещает, чувствовали себя все в нём в безопасности.

– Правда, – говорил Медан, – что тут в этой грязи и болоте сидеть невесело, лучше было бы в Познани или в Гнезно, но дойдёт и до этого.

Ругались и издевались над Тонконогим.

Познаньский архидиакон Пётр начал перечислять то, что называл его преступлениями; вспыльчивый человек, говоря об этом, сдержаться не мог.

– Месть Божья падёт на этого антихриста, – восклицал он. – Как его выгнали из Кракова, так его выгонят прочь и из Познани, и из этой всей Польши… Ничего святого в нём нет – капеллан, прелат, его имущество, десятина, казна – за всем готов тянуться. Преступников сажает в наших домах и велит нам на них смотреть, стеречь и кормить.

– Но костёлы обеспечил, – добавил другой.

– Из страха, – ответил архидиакон, – когда видит, что мы можем отлучить его от церкви, потому что мы отлучим его как Бог Богом. Монахов себе выбирает, которых лишь бы каким кусочком леса удовлетворит… а за это за нашими деньгами тянется и за нашими правами… Моих людей хочет судить своими подсудками! А! Прочь! Anathema будет! – воскликнул ксендз, разогреваясь всё сильнее. – Anathema!

Ксендз Медан улыбался. Яшко больше тут слушал, чем вмешивался в разговоры, спросили его о Кракове, он рисовал его по-своему, а так как дело Тонконогого объединяли тут с Лешковым, рады были все, что на него роптали.

Так проходил день до вечера, а Яшко, который был измучен дорогой, поев хорошо за столом и напившись, найдя нескольких весёлых немцев для кубка, остаток времени провёл в их обществе. Говорили, что завтра Святополк с утра едет к себе в Поморье; таким образом, он ждал, что ему прикажет. Уже поздно ночью он хотел лечь, когда его вызвали в шатёр.

Плвач с шурином сидели почти так же как и с утра. Когда вошёл Якса, Святополк встал и подошёл к нему.

– Я решил так, как говорил, – сказал он, – тебе нужно ехать назад.

– Но там меня уже, верно, вызывали и приговорили к смерти! – пробормотал Якса.

– Для чего же отец? – произнёс Святополк. – А не мог ты месяц в лесу просидеть, заблудившись, или у друга; разве им обязательно нужно знать, где ты был?

Он ударил себя по лбу.

– У тебя должен быть ум, а если его нет, на что же пригодишься? – продолжал он дальше. – Хорошо мечом сражаться, когда иначе нельзя, но хитростью лучше, если она есть.

И, остановившись напротив него, произнёс медленно:

– Лешека можно раздавить в поле, хоть бы и Генрих с ним был, и Тонконогий, справились бы, но нам жалко людей и нас также – обойдёмся меньшим. Пусть отец скажет, что мы согласны к переговорам, к договорённости, к миру, что мы ягнята! Пусть тут где-нибудь поблизости от границ назначают место. Пусть Лешек приедет как посредник – а уж остальное мы сумеем… Ты понимаешь? В это нужно бить.

Яксе не по вкусу пришлось то, что говорил Святополк, он нахмурился…

– Простите меня, ваша милость, – сказал он. – Что с того будет? Назначат съезд, наплывёт рыцарство, духовные лица, будет так, как над Длубной с князем Генрихом, руки прикажут подать и мир запьют.

– Но я не Генрих, нет! – резко выпалил Святополк, хватая его за руки так, что сильные пальцы впились в его тело. – Меня никто не запугает, ни епископ, ни рыцарство… ни Лешеки…

По его снежным белкам промелькнули огненные зрачки.

– Делай, как тебе говорю, – добавил Святополк, – потому что знаю, что говорю, и знаю, что сделаю, а что скажу, то будет… Окончим на съезде – но не так, как ты думаешь…

Он отошёл на шаг.

– Скажи, что я тебе приказываю, – повторил он, – пусть отец склоняет к съезду, к разговору. Приеду я, прибудет Одонич. Пусть мне только назначат такое место, чтобы мне не идти далеко – ибо я не хочу отдаляться от своей границы и не верю им… Понимаешь, что отцу поведать!

Повод для съезда явный. Одонича с Тонконогим нужно помирить, а со мной также нужно завершить дело о той дани, которой я не дам. Но пусть они её