Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века - Коллектив авторов

– С величайшей печалью провожаем в последний путь! Начинаем! – громко выкрикнул наставник.

Я положил мундштук сона в рот, перед глазами вдруг потемнело.

До сих пор я испытываю раскаяние. Я мог спокойно выполнить высочайшую для деревенского наставника миссию, мог сделать так, чтобы потомки, вспоминая об этом почти легендарном событии, упоминали и мое имя, я мог сделать так, чтобы профессия музыкального наставника прогремела в деревне, и даже мог почти священным способом завершить свою музыкальную карьеру. Но в тот момент все эти возможности исчезли. Мое поведение так ужасно и таким ужасным способом завершило существование этой древней профессии в Несравненном поселке, и даже в последний момент, когда она уже тонула в изменениях времени, не смогла сохранить былое достоинство. Поэтому, описывая тот период времени, я сталкиваюсь с ужасными муками памяти, ощущая, как снова открывается рана в глубине души, которая со временем начала затягиваться. Я четко вижу, как льется из нее кровь, а затем приходит боль, пронизывающая до костей.

Открыв глаза, я увидел, что все взоры устремлены на меня. Я медленно достал мундштук изо рта, поднялся и сказал, обращаясь к наставнику:

– Простите меня, я забыл эту мелодию.

Неожиданно наставник рассмеялся, люди внизу тоже рассмеялись. Они еще не закончили смеяться, как наставник заплакал. Он сидел на корточках и рыдал в голос. Я, старший брат и Лань Юй молча стояли перед ним. Через какое-то время наставник встал, отвесил три земных поклона все еще стоявшим на коленях сыновьям покойного и сказал:

– Простите нас, уважаемый секретарь Доу! Простите нас, уважаемые сыновья!

– Наставник Цзяо, сыграйте вы сами и все! – предложил кто-то из толпы.

Наставник отмахнулся:

– У меня давно уже нет этого права, теперь это не моя команда. Право играть эту мелодию есть только у главы команды Ю.

Договорив, он повернулся вырвал у меня из рук свою сона, согнул ногу в колене и со всей силы опустил сона вниз.

Крак!

Наставник ушел, моментально растворившись в ночи Цзиньчжуана, такой черной, что не видно пальцев на вытянутой руке.

Лань Юй поднял с земли разломанную на две половинки сона:

– Судя по всему, теперь я никогда не услышу «Сто птиц летят к фениксу»…

Отец обращался со мной все хуже и хуже, ему все было не так: чан для воды опустел – он обзывал меня слепцом, который даже не видит, что воды в чане нет; стоило мне наполнить чан водой, он снова ругался, вопрошая, что я еще умею делать, кроме как воду носить?

Говорил он все верно, мне было уже двадцать шесть лет, а я все сидел дома. Все молодые люди в Шуйчжуане кто женился, кто родил детей, а большая часть собрала багаж, села в автобусы в уездные и провинциальные города и уехала. Мы могли видеть их лишь на Новый год или другие праздники, а в обычное время в деревне практически нельзя было встретить молодых людей моего возраста.

С того момента, как распалась команда Ю, я ни одного дня не играл на сона.

Не было никакой церемонии, все произошло естественно, словно испарился воздух, никого не приглашали, никто не играл на инструментах, я столкнулся однажды со старшим братом на ярмарке Несравненного поселка, мы поздоровались, обсудили рост посевов и еще выпили в ресторанчике китайского вина, но ни один из нас не обмолвился о команде Ю, ни слова не проронили, словно она никогда и не существовала.

Мне исполнилось двадцать восемь, пришла зима. Зима в Шуйчжуане ныне все более странная, даже нормального снега на полях нет. В последние два года зима совсем обнаглела, даже декоративной изморози не было, все выглядело неопрятным и лишь беспрестанно лил ледяной дождь. Весь Шуйчжуан превратился в грязную жижу, не говоря о том, как больно он бил по лицу и рукам.

Больше всего я боялся столкнуться с отцом, не только из-за того, что он мог обругать меня, а потому что я испытывал угрызения совести, глядя на его стареющий облик. Сыновья других людей каждый год присылали родителям разные денежные суммы, а я лишь мог сидеть дома нахлебником. Мать не ругала меня, как отец, но она постоянно вздыхала, и эти звуки были похожи на губку, из которой никогда не отжать воду досуха, и это было еще ужаснее, чем ругань отца. Таким образом, мне пришлось скрываться в этом тесном пространстве. Каждый вечер после ужина отец отправлялся смотреть, как народ играет в карты, сам он не принимал в игре участия, лишь наблюдал, на самом деле он мечтал попробовать, но состояние карманов не позволяло. Мать же занималась делами при свете лампы до полного изнеможения и только тогда шла спать.

Каждый вечер я рано ложился в кровать, но заснуть не мог до самого рассвета.

В этом году с того момента, как зазеленели побеги риса, не выпало ни капли воды. Сгущались черные тучи, небо внезапно темнело, все предвестники были налицо, сельчане ждали ливня. А в результате падало несколько реденьких капель, оставлявших на земле пару влажных вмятин, а потом сразу же тучи рассеивались. Так повторялось несколько раз, надежды и терпение сельчан высохли, как и рис на поле.

Спина отца становилась все более сгорбленной, напоминала черпак. Целые дни он проводил на рисовом поле, лицо приборело такой же желтоватый оттенок, что и рис, его взгляд беспомощно бродил по волнам высохших побегов риса, которые покачивались туда-сюда на ветру, слабые и безжизненные. Так продолжалось до сумерек, только тогда он разгибался и под скрип костей нес свое больное тело домой.

Время от времени я встречался с ним во дворе, застывшим взглядом он смотрел на меня – без гнева и иронии, мягким, словно нити паутины, опутавшие меня так, что я не мог дышать.

Я точно помню, что в тот год рис в конце концов весь погиб от засухи. Я стоял на горе за Шуйчжуаном и видел обжигающую желтизну, простиравшуюся к небу, этот цвет приводил меня в отчаяние. Но еще больше лишал меня надежды Ю Бэньшэн из Шуйчжуана. Его лицо неудержимо желтело. Рак печени на последней стадии. Мы с матерью настаивали на том, чтобы продать старого быка из загона и оплатить ему лечение, но Ю Бэньшэн сказал:

– Ладно, я и есть этот самый рис в поле – никакой дождь уже не спасет.

За месяц тело отца, все время лежавшего на деревянной кровати, все больше усыхало. После возвращения из больницы он больше никогда не покидал ту широкую кровать. Она осталась еще от деда, на ней отец и родился, а теперь он должен был на ней умереть, будто заканчивая забавный круг перерождений.

Утром я повел старого быка пастись на отмель Шуйчжуана, а когда в обед вернулся домой, то увидел отца, стоявшего на околице деревни, на солнце он выглядел особенно худым, отец стоял, прислонившись к земляному валу, который был покрыт густой зеленью, он походил на желтый гриб, выросший посреди травяных зарослей. При виде отца, когда прошло первое изумление, слезы потекли из глаз.

Я боялся, что он увидит мои слезы, поэтому подошел к нему только после того, как хорошенько их вытер. Он подошел ко мне, дрожа всем телом, словно малыш, который только учится ходить. Похлопав быка по холке, он сказал:

– Ладно, продавайте его!

Внезапно две слезинки скатились вниз, я понял, отец все-таки не хотел умирать, ведь ему было всего пятьдесят с небольшим, его ровесники из Шуйчжуана – все здоровые и крепкие – сновали туда-сюда по полям, еще были неиспользованные силы и далекая дорога впереди.

– Давно уже надо было продавать, чем раньше продали бы, тем раньше начали лечение, и не дошло бы до такого… – ответил я.

В день, когда мы продали быка, я купил отцу обувь с мягкой подметкой. Я подумал о том, что во время поездок в город на лечение придется много ходить, мягкая обувь не натрет ноги, тело отца – сплошные кости, поэтому все должно быть мягким.

Когда я вечером принес ему обувь, он внезапно соскочил с кровати влепил мне пощечину:

– Кто тебя просил тратить эти деньги? Вот ублюдок – ничего в руках не держится!

Пощечина была не звонкой, послышался лишь хруст кости.

Я ничего не ответил, довел отца до кровати, он громко хрипел носом и ртом. Через какое-то время отец успокоился, сначала протяжно вздохнул, с трудом перевернулся на бок и сказал мне:

– Тяньмин, я слышал, что на сона играют в Цзиньчжуане.

Я кивнул в ответ.

На самом деле, кроме Цзиньчжуана на сона играли и в других деревнях Несравненного поселка. Даже не знаю, в какой момент оркестр из города исчез из поселка, словно дымка на отмели, которая после ветра пропадает бесследно. Оркестр испарился, и зазвучали звуки сона.

– Собери обратно команду Ю. Нельзя, чтоб в Несравненном поселке не было сона!

– Есть. Кроме Шуйчжуана, есть везде.

– Мать твою! Да разве ж это сона! – Лицо отца приобрело пепельный оттенок, он снова стал задыхаться, на лбу выступила испарина.

Я в оцепенении молча сидел у его кровати. Из горла отца вырывались хрипы, словно подводная река, несущая тайны, недоступные людям. Прошло время, и я услышал плач – пронзительный, но слабый, словно остро наточенный нож, он прорезал застывшую в комнате атмосферу, а потом подобно треску рвущейся ткани стал печальным и мощным.