Эссеистика - Жан Кокто

Прислушаемся к тому, что сказал один из пилотов сверхтяжелого бомбардировщика «Great Artist» после того, как сбросил бомбу: «Я очень боюсь, что мы играем с силами, с которыми шутки плохи». Весьма опасная игра, она продлится до той минуты, пока единице не надоест человеческая глупость, упорно выдаваемая людьми за гениальность, и она исподтишка не подтолкнет их к тому, что в своих играх с триадой они зайдут слишком далеко и сведут наш бренный мир к нулю, из которого он вышел.

Понадобились века, чтобы человек вновь убедился в том, что время и пространство связаны между собой. Меж тем, кажется совершенно очевидным, что время, которое мы тратим на приближение к дому, уменьшается пропорционально увеличению объема этого дома, а сам дом обретает в пространстве объем, способный нас вместить, только тогда, когда временной отрезок, позволивший нам к нему приблизиться, перестал нас вмешать. Это обмен вмещением. Одно без другого невозможно, и человек уже загодя подвергает себя любопытной гимнастике с тем, чтобы опознать крошечный домик и вообразить, что в нем можно поместиться.

Повторю еще раз, что перспектива времени, отделенная от пространства, в мозгу человека изменяется обратно пропорционально перспективе пространства, предметы уменьшаются, когда мы удаляемся от них физически, и увеличиваются, когда время удаляет их от нас. Эта особенность искажает события детства и Истории. Из-за нее они разрастаются до огромных размеров

Время и пространство образуют вместе гибкий и странный сплав, и человек постоянно обнаруживает, что теряется в нем и почти совсем его не знает. К примеру, когда актер в фильме открывает дверь, снимаемую снаружи, а затем, несколько недель спустя, закрывает ее уже в студии, — на экране мы видим, как он быстро открыл и притворил дверь. Монтаж скрывает тот отрезок времени, когда актер жил своей жизнью, и создает ему новую жизнь. На самом деле куски пространства и времени, разрезаемые и склеиваемые режиссером, остаются невредимы. А вот сплав времени и пространства, образованный таким способом, — он искусственный или нет? Сам не знаю. Нечто подобное случается в реальном мире. Многие лжесвидетельства основаны на аналогичном явлении: человек оказывается жертвой искажения перспектив времени и пространства и, нимало не покривив душой, утверждает, к примеру, что один из его собратьев умер.

Некоторые документальные фильмы вводят нас в заблуждение, демонстрируя царство растений, снятое методом рапида, который заключается в ускоренном прокручивании пленки.

Если потом крутить пленку с нормальной скоростью, то фильм доказывает, что растительный мир живет замкнутой и бурной жизнью, очень эротичной и жестокой. Из-за разницы в его и нашем ритмах его жизнь была для нас долгое время невидима, она казалась нам безмятежной, не такой какая она есть. Мы вынуждены сделать вывод, что все, что нам представляется незыблемым, стабильным, инертным, на самом деле бурлит и копошится, а аппарат, способный крутить изображения с непостижимой скоростью, может нам показать жизнь этой материи, сплошь состоящую из свирепых спариваний, подозрительных пороков, пожирающих друг друга противоположностей и завихряющихся гравитаций.

Когда Германия впервые прислала нам фильмы о царстве растений, снятые рапидом, французская цензура забила тревогу, усмотрев в том, что происходит на экране, (не без оснований), сходство с марсельскими публичными домами. Фильмы запретили. Мы смотрели их нелегально. Сходство было очевидным. На экране крупным планом мелькали вульвы и члены, сочилась сперма, все содрогалось от присасываний и спазмов.

Самое невинное зрелище представляла собой фасоль. Она обвивалась вокруг подпорки. Казалось она лижет ее, как кошка собственные лапки. Она походила на молодую обезьянку, на резвого, безобидного гнома.

Пока я любовался очаровательными ужимками ростка фасоли, одна пожилая дама воскликнула в темноте зала: «Боже! Никогда больше не буду есть фасоль». Милая дама! Ее закопают в землю, и на ее могиле вырастет фасоль.

Все это было бы очень забавно, если бы не было так грустно. Совершенно очевидно, что чем больше человек узнает, чем больше докапывается до тайны и верит, что прикоснулся к ней, тем дальше он от нее отходит, потому что соскальзывает на длинный склон ошибок и уже не может с него сойти, даже если полагает, что поднимается по этому склону вверх.

Потому-то религия и держала науку в своих руках и окружала ее тайной. Она пускала ее в ход только для того, чтобы поразить толпу и вызвать у нее благоговение. Стоит толпе во что-нибудь вмешаться — и начинается сумбур. Я тут ругал цензуру, но может, она и права, что осмотрительно решила не усложнять учение Зигмунда Фрейда картинами интимной жизни цветов и овощей.

В высшей степени мудро поступали израильтяне, обязанные представлять властям по экземпляру своих книг: где-то они меняли цифру, где-то маскировали притчей свои социальные, экономические и научные открытия. Эти притчи превратились в церковное кредо. В XVI веке Церковь заподозрила подвох, но не догадалась, что притчи — изнанка того, что надобно читать с лица. Эта выпавшая цифра, должно быть, очень важна и сложна, поскольку породила смысловые ошибки (их особенно много в переводе Лютера), она требовала глубокого знания иврита, двойных и тройных значений каждого слова. Мне бы все это и в голову не пришло, но мадам Бессоне-Фабр однажды рассказала мне о таинственной цифре и растолковала некоторые притчи, которые потеряли свой загадочный смысл и стали вдруг удивительно ясны.

Но притчи живучи. Они стали пищей поверхностного католицизма. Когда же один римский папа назвал их баснями и заинтересовался цифрами, которые в них сокрыты, католицизм восстал против папы.

В 1952-м нынешний папа произнес речь об отношениях религии и науки{235}, но ссора между ними, к сожалению, продолжается. Она мешает духовенству вновь обрести утраченные привилегии и проповедовать Евангелие, стоя в центре треугольника, в который вписываются также сердце и глаз.

Мы приблизились бы тогда к тому, что сказал Христос. «Много комнат в доме Отца Моего». Мы бы поняли, что все религии в сущности — одна религия, что порядок цифр может меняться, но сумма остается неизменной.

А так как земное устройство неизбежно повторяет устройство вселенское, мы получили бы Европу, в которой можно жить — да что я говорю, землю, на которой человек бережно относился бы к цифрам, им управляющим, и предоставил бы природе самой решать проблему дисбаланса (смешать равновесие уровней). Она бы справилась с этой генеральной уборкой без нашей помощи — благодаря эпидемиям, землетрясениям, циклонам, цунами, дорожным происшествиям, авиакатастрофам, самоубийствам, естественным смертям и так далее. Для нее это балласт, который она время от времени сбрасывает и который пресса фиксирует каждое утро («Журналы» за 5 марта 1952 г. «Крушение самолета Ницца-Париж»; «На северную Японию, пострадавшую от землетрясения, обрушилось цунами»; «Железнодорожная катастрофа в Бразилии»; «В Марселе свирепствует оспа»; «На Арканзас, Алабаму и Джорджию обрушился смерч»; «На дорогах США погибло больше народа, чем в Корее». И так далее в том же роде).

Но нет, я говорю чушь. Возможно, своей неспособностью смириться с верой других и упрямым навязыванием собственной веры человек как раз способствует дисбалансу природы. Таким образом она заставляет нашу строптивую расу настроиться на боевой ритм, который без труда задает пассивным мирам. Человек воображает себя жертвой целой череды войн, в то время как война всегда одна, только в ней случаются передышки, которые мы называем миром.

Вернемся в наш масштаб, к единоборству видимого и невидимого, подробный рассказ о котором того гляди уведет нас слишком далеко. Хотя все, что было сказано, является лишь логическим прологом к одной знаменательной истории, в которой маскирующие цифру небылицы спровоцировали вмешательство сил, требующих моей невидимости, и скрыли мою цифру за видимостью скандала.

Заканчивая пьесу «Вакх», я предчувствовал: что-то должно произойти — но не догадывался, что именно. Я даже со смехом сказал мадам В., у которой работал: «Снаряжайте корабль, нам надо бежать».

Должно быть, меня насторожило одно происшествие, с виду комическое, но в котором проявился средневековый дух нашей эпохи.

В Дижоне принародно сожгли Деда Мороза. Церковь утверждала, что Дед Мороз — опасная немецкая традиция, сбивающая детей с правильного пути. И если несчастные дети верят в эту сказку, то их тоже надо сжечь на костре как еретиков.

Короче говоря, я предчувствовал, что против «Вакха» затевается империалистическая по сути своей атака вроде «Ты мне мешаешь, я тебя убью», но под каким девизом она будет проходить и из какого окна будут стрелять, я не догадывался, потому что пьеса соединяла в себе множество мишеней и стрелять могли откуда угодно. Кроме того, театральная пьеса — вещь очень видимая, и невидимому пришлось выставить весь свой оборонительный арсенал.