Эссеистика - Жан Кокто

Сколько скромного достоинства в движениях судей, возвращающихся после совещания! Сколько обреченности — в движениях несчастного, к чьему одинокому голосу никто не захотел прислушаться!

Смятение, которое мы испытываем, наблюдая подобные сцены, имеет глубинные корни, нуждающиеся в исследовании. В Москве во время войны специальным декретом запретили радио и сняли с проката определенные киноленты. А Наполеоновский кодекс не предполагал наличия в обществе психиатров. Вы скажете, что к психиатрам все равно обращаются. Но на приговор влияют в первую очередь настроения и обстоятельства: именно они склоняют присяжных влево или вправо — в зависимости от полноты брюха, которое известно когда и к чему глухо. За нашим столом глухи прежде всего к движениям сердца.

Перечитывая книгу Г.-М. Гилберта о тайнах Нюрнбергского процесса, («Nuremberg Diary»), не перестаешь изумляться инфантильности этой горстки людей, заставивших мир содрогнуться. Мы приписывали им размах, соизмеримый с масштабами наших несчастий. Мы представляли себе членов тайного общества, связанных между собой страшными криминальными и глубокими политическими узами. Теперь различия в чинах перестали разделять их. Они радуются, что выдержали цифровой тест и тест с чернильным пятном. Важность с них как рукой сняло. Они раскрылись. И что мы видим? Суетную зависть, мелочные обиды. Целый класс лодырей и шалопаев на переменке. Освенцим, полковник Гесс, смерть двух с половиной миллионов евреев, которым рассказывали, будто их везут в баню, и даже строили бутафорные вокзалы, и для видимости останавливали у самого входа в газовую камеру — все это были чудовищные проказы расшалившихся школьников, которые потом хныкали за спиной друг у друга: «Это не я, господин директор». Все вышесказанное подтверждает мою версию о чудовищной безответственности тех, кто брал на себя ответственность и бравировал ею. По этому поводу процитирую (на память) одну фразу Шатобриана: «Бонапарт сидел в мчащейся во весь опор коляске и полагал, что управляет ею».

Бергсон объяснил бы, что падение превращает всех этих капитанов, министров, дипломатов в марионеток. Последователи Бергсона — что, наоборот, падение возвращает им человеческий облик и показывает их такими, какие они есть. Только смешная сторона этого падения смеха не вызывает.

Эддингтон пишет: «События не происходят с нами. Мы сталкиваемся с ними по дороге»{233}.

Следовало бы понять, что эти статичные события находятся за пределами наших трех измерений. У них много ликов. На них можно смотреть под разными углами, составляющими единое целое. В них переплетены свобода и фатальность. Мы с готовностью подчиняемся судьбе, поскольку убеждены, что у нее одно лицо. На самом деле судьба многолика, ее лица противоречат друг другу и друг с другом едины, как два профиля Януса.

Наверное, после вынесения приговора присяжных успокаивает именно вера в то, что у судьбы одно лицо (похожее на наше). Так было написано. Но если так было написано, может быть, просто следовало читать написанное в зеркальном отражении, и нас ждали бы сюрпризы. Нам посчастливилось бы увидеть одновременно себя-человека и себя-отражение, по разные стороны разделительной черты.

Что делает художник, чтобы выявить ошибки в портрете, над которым работает? Он поворачивает его к зеркалу. Присяжный, вернувшись вечером домой, тоже смотрится в зеркало. Зеркало его переворачивает. Оно подчеркивает ошибки лица. И лицо начинает говорить. «А не следовало ли нам быть строже? Может, надо было продемонстрировать нашу прозорливость? Не быть такими доверчивыми? Не дать речам защитника убедить нас? Не поддаваться на слишком простые доводы? Может, следовало поразить юстицию нашей собственной справедливостью? Нужно ли было идти на поводу у зала, который души не чает в комедиантах?»

Если меня станут бранить (или хвалить) за то, что я подписал столько прошений о помиловании, в особенности когда дело касалось моих противников, я отвечу, что подписывал их не из великодушия, но потому, что не хочу увидеть в зеркале лицо, которое это отражающе-переворачивающее зеркало будет обвинять в преступной ответственности.

Какова, в конечном итоге, роль непримиримых судей? Завершить драму. Но мы же не в театре. Красный занавес — это нож гильотины.

Как только законы перестают действовать и правосудие, к примеру, начинает вершить народ, или же неверный шаг (как на Марсовом Поле) становится поводом для всяких самочинств, — в силу вступают первобытные законы крови. Невозможно спасти того, кого схватила и рвет на части толпа. Его ждут либо пики, либо фонарный столб. Напрасно идеологи революции будут убеждать толпу дождаться суда. Справедливость вершится другим правосудием, оно действует как попало. И нет гарантии, что жертва избежав незаконной расправы, не окажется в руках законных палачей, куда приведет ее — только более длинным и более мучительным путем — правосудие идеологов.

Корни идеологии сродни спонтанным реакциям масс этим объясняется ее сила. Идеология только маскируется под законность и, даже пытаясь быть милосердном, признает за толпой право решать: она боится оттолкнуть ее от себя и потерять над ней власть.

Только время смиряет эти страсти. Напряжение ослабевает, уступая место усталости, машина дает обратный ход. Всеобщая послеобеденная расслабленность спасает приговоренных, которым посчастливилось пересидеть смуту в тюрьме. В сущности, они пользуются тем, что людоед переваривает съеденное. Еще одна жертва вызвала теперь бы у него рвоту.

Совершенно очевидно, что правосудие не может быть беспристрастным. Суд состоит из отдельных людей с субъективной реакцией. И если нас огорчает, что прилежный ученик не сдал экзамен, потому что один из членов комиссии высказался «против», то тем более скорбно, когда одного голоса «против» достаточно, чтобы отправить на гильотину человека, виновность которого не доказана.

Однажды в кино, когда показывали фильм Кайятта{234} на эту тему, я наблюдал за лицами во время сеанса и после. Пока шел фильм, защитительная речь, казалось, убеждала зал. Но при выходе из кинотеатра публика, очнувшаяся от коллективного гипноза, вновь превратилась в собравшихся за столом людоедов. Каждый в отдельности вновь стремился оправдать высокое звание, которым наделяет нас ответственность. Вполне возможно, получи он официальное назначение, он преисполнился бы гордости и забыл бы фильм. И сказал бы себе. «Долг превыше всего». И с этой минуты жизнь обвиняемого висела бы на волоске.

И все же я замечаю, что идея войны, подчиняющаяся тайным велениям природы, находит массу защитников, в то время как смертная казнь вызывает все больше протестов. По рукам ходят списки, брошюры. Подобно тому, как молодежь бунтует, чтобы пробить стену звуков — то есть молчания, — точно так же многие, объединяясь между собой, пытаются распространять антирасистские идеи и восстают против смертной казни.

Каким образом подобные движения служат или мешают холодным расчетам природы, я не знаю. Человек — лишь свидетель этого беспорядка и, увы, не может его упорядочить. То, что для природы порядок, для человека — непорядок, поэтому природа дает нам свободу лишь в той мере, в коей мы нашими действиями не мешаем ее беспорядку, который для нее является порядком и который она поддерживает

О бравурном этюде

Несогласие между религией и наукой — величайшая ошибка. Отголосок изначальной ошибки. Тяжесть этой ошибки XIX века мы все на себе ощущаем. Мы виноваты. Виновата наука, за религиозной символикой не разглядевшая чисел. Виновата религия, забывшая о числах и ограничившаяся символами.

Все славные научные открытия приводят нас к Гераклиту, к триаде, к треугольнику и к Троице, в которой Отец, Сын и Дух Святой, представленные в виде старца, юноши и птицы, — лишь условные обозначения на потребу простакам.

Среди современных ученых много верующих, а религия приблизилась к науке. Очень жаль — лучше бы она не выпускала ее из рук.

Чем больше наука сталкивается с цифрой 3 и с цифрой 7 (являющейся суммой триады и четверенек, на которых стоит XIX век), тем больше она почитает ноль и тем больше ее удивляет единица.

Если человек, расщепляя материю, дробит цифру 3, то лишь слегка, с единственной целью уничтожить относящуюся к другим цифру 4 и превознести собственную цифру. Чужую четверку он сводит к нулю, не отдавая себе отчета, что цифра 3, на которой основано все сущее, перестраивается у него под носом, а четверки, всей силы которых он еще не знает, тоже перегруппировываются и однажды начнут ему угрожать.

Высокие страшные столбы, взметнувшиеся над Хиросимой и Нагасаки, были на самом деле гневом тройки, которая восстановилась и вернулась в сферу, где человек уже не может вмешиваться в то, что его не касается.