Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Их стычка почему-то неприятно задела Элизабет, хотя она и не могла бы сказать почему. Она спустилась во двор, чтобы покормить своих уток. Уток она держала целую дюжину, каждый год заводила новых, а к рождеству распродавала ради приработка. Когда она возвращалась со двора в дом, ей вдруг смерть как захотелось выпить стаканчик холодного пивка. Внезапное беспокойство охватило ее, не беспокойство даже, а боязнь что-то прозевать. Она переоделась, наскоро привела в порядок волосы и тоже пошла в «Старую корчму», слишком поспешно, как заметила на пол-пути, хотела повернуть назад, потом раздумала.

Якоб Ален занял место неподалеку от стойки и пил уже пятую рюмку водки, хотя она не лезла ему в горло. Но чем больше он пил, тем муторней становилось у него на душе. Его раздражало, что приходится пить польскую водку, хотя он заказывал русскую. Его раздражала неопрятная скатерть, на которой лежала газета. Раздражал дурацкий вымпел на стене — трофей местного кегель-клуба. Он не любил скандалов, но тут взял газету и с размаху швырнул ее на стойку.

— Чушь собачья! — крикнул он. — Все чушь собачья, все как есть!

Хозяин не испытывал охоты затевать щекотливый разговор с захмелевшим гостем. Он спросил, не пожелает ли тот еще чего-нибудь, а Якобу показалось, будто этот малый с бледным лицом и пивным брюшком намерен учить его уму-разуму.

— Да! — крикнул он и громыхнул кулаком по столу. — Пожелаю чистую скатерть!

Этим он еще сильней задел честь хозяина. Всего лишь несколько дней назад тот вторично написал в правление кооператива, чтобы ему либо поставляли скатерти в достаточном количестве, либо разрешили взять прачку с почасовой оплатой. Он никому не давал права считать себя неряхой. Он даже занял первое место в соревновании. Поэтому он попросил Якоба расплатиться и покинуть его заведение. Здесь не место для скандалистов, все равно, откуда они прибыли, хоть из Рима.

Именно в это мгновение Элизабет Бош переступила порог трактира. Мужчины были настолько заняты перебранкой, что вообще ее не заметили.

Ничего он покидать не собирается, заявил Ален, мало того, он желает получить еще рюмку водки, а платить будет, когда найдет нужным, он человек свободный и сумеет постоять за себя хоть в Риме, хоть еще где.

Элизабет Бош сидела на скамье у открытого окна. Под перекрытиями веранды слепили свои гнезда ласточки. Птенцы неумело махали крыльями. Женщина неподвижно смотрела на улицу, теперь ей было стыдно, что она пришла, и стыдно за Якоба Алена, который оказался пьяницей.

— Перестаньте глотки драть, — вдруг сказала она, — подумайте о других, кому покой нужен.

Она удивилась, услышав собственный голос. Вдобавок ей было неприятно, что оба спорщика, а заодно и молодые ребята, убивавшие время возле игральных автоматов, разом на нее уставились. Она заказала стакан лимонада, и хозяин подал его немедля, отчасти затем, чтобы доказать этому сварливому типу, что здесь свои порядки и обычаи.

В трактире разом все стихло. Лишь слышно было, как щебечут ласточки и катятся шарики в игральных автоматах. Где-то смеялась девочка. Ален буркнул, что хочет заплатить. Хозяин выписал ему счет, чего обычно никогда не делал, отодвинул чаевые, которые хотел ему дать Ален, и, не промолвив больше ни слова, ушел к себе за стойку и начал перемывать стаканы.

Якоб Ален был бы рад вернуть назад свои грубые слова.

— Вы неверно обо мне судите, — сказал он хозяину. Но его слова были адресованы не столько хозяину, сколько Элизабет Бош, впрочем, никто не обратил на них никакого внимания. Он почувствовал себя очень чужим и очень одиноким, хотел встать и уйти, не меньше хотел и остаться. Наконец он все-таки решил уйти, но задержался возле женщины и, сам не понимая, что с ним происходит, вдруг протянул руку и провел тяжелой пятерней по ее волосам. После чего ушел.

Какое-то мгновение Элизабет Бош сидела неподвижно, потом вдруг вскочила и выбежала вслед за ним, даже не заплатив за газировку. Ей было все равно, что подумает хозяин, что скажут люди в деревне. Она догнала Алена и пошла рядом с ним, а он шмыгнул носом и сказал:

— Я вовсе не пьяница.

Деревенская улица шла под гору, описывала крутую дугу и убегала между полями к заброшенной шахте, котлован которой заполнился водой. Туда они и пошли и сели на краю обрыва. В маленьком озерце отражалось заходящее солнце. Ветер доносил голоса купальщиков.

— Смешно, — сказала Элизабет Бош.

— Смешно, — подтвердил Якоб Ален.

Послышался голос кукушки, Элизабет начала считать, сколько она накукует.

— Чайки бывают и черные, бывают красные, синие, а бывают большие, как канюк.

Она не поняла, к чему он это говорит.

— Море, верно, очень большое, — сказала она.

Он не ответил, а Элизабет подумала, что за всю свою жизнь так и не видела моря, да и вообще мало что видела: богемские горы, Бранденбургские ворота, ну и еще Венгерец в Дрездене. Вот и все.

— Наверно, оно очень красивое, — сказала она.

Ален поднял руку, словно хотел показать, до чего море большое и до чего красивое.

Женщина подумала, он, наверное, ориентируется в морях-океанах не хуже, чем она в своей деревне и в окружном центре… Она не посмела спросить, где он побывал на своем веку, не то ей пришлось бы потом признаться, что она всего этого ни разу не видела. А мужчина тем временем думал, что было бы не так уж и глупо вообразить себя у фальшборта рядом с этой женщиной, чтоб они стояли и глядели на воду и на белый песок какого-нибудь острова. Он даже улыбнулся этим мыслям, бросил в пруд камешек и сказал:

— А я почти все в жизни прохлопал.

У Элизабет заныла спина. Она вдруг показалась себе толстой и неуклюжей и подумала, что хорошо бы сбросить с плеч несколько годков, вот тогда бы она смогла просидеть на траве хоть до утра и ничего бы у нее не заболело.

— Пошли, — сказала она.

Встать с земли ей было трудно, и он потянул ее за руку.

Поднялся ветер, нагнал дымные тучи с электростанции. Воздух сделался какой-то затхлый, пахнуло гнилью, и Ален почувствовал, что его мутит.

— Нет, здесь бы я не прижился, — сказал он.

— Где кто живет, там ему и хорошо, — ответила она.

Ответ прозвучал резко, она сама удивилась своей горячности.

— Да, — согласился он, — в конце концов каждый живет только сам с собой.

— У меня есть дети.

— С детьми, может, и по-другому, чего не знаю, того не знаю.

Они медленно возвращались в деревню. Выглянул бледный серп месяца.

— У вас есть жена? — спросила Элизабет Бош.

Якоб вдруг припустил бегом, словно она ему надоела. Она не поспевала за ним, отстала, прислонилась к дереву, начала зябнуть. Ну и пусть уходит, подумала она. Какое мне до него дело. Но тут он снова возник перед ней и произнес:

— Жена у меня умерла. Она была хорошая женщина.

Он накинул на Элизабет свою куртку, она сразу согрелась. И они молча пошли дальше, друг подле друга.

Прощаясь, он сказал:

— Меня зовут Якоб Ален.

— А меня Элизабет Бош, — ответила она.

Она купила булочек, колбасы, пирожных, она была уверена, что он так или иначе объявится. Она держала на огне воду для кофе, из сада принесла флоксов, села у окна и принялась глядеть на улицу. Лишь под вечер, не вынеся ожидания, побежала к Лаутенбахам.

— Дак он еще когда уехал…

Она восприняла только слово «уехал» и с трудом скрыла свою растерянность.

Вернувшись домой, она снова села к окну. У нее было такое чувство, будто она что-то потеряла, чего-то не уберегла.

На стене возле телевизора висела фотография мужа. Таким она его и помнила: чуть прищуренные глаза, широкие скулы, невысокий лоб, волнистые волосы. Пожалуй, она была с ним счастлива. Он сажал мальчика перед собой на мотоцикл и гонял с ним по дорогам, так что у нее дух занимался от страха. А мертвого ей уже не показали. Она шла за гробом, дочку несла на руках, мальчика вела за руку, а про себя думала: может, в гробу и нет никого. Они не нашли моего мужа, не желают в этом признаться и что-то передо мной изображают…

Он прав, подумала она, но теперь снова имела в виду Якоба Алена, который давеча сказал: «В конце концов каждый живет только сам с собой». Дети все равно уходят.

Она снова перевела взгляд на фотокарточку и спросила себя, смог бы этот человек быть счастлив с нею или нашел бы счастье с другой.

На выходные Элизабет уезжала к сыну в окружной центр. Всякий раз, проезжая мимо терриконов, гигантских эстакад, видя эти бурые поля, покрытые скудной травой, слыша протяжные гудки, она чувствовала себя бесприютной, заброшенной в этот безрадостный край, откуда хотела бы сбежать, если б не приросла к нему сердцем. Было время, когда ей чудилось, будто она слышит голос погибшего мужа. Тогда она испытывала неодолимое желание на ходу выпрыгнуть из автобуса и припустить по изрытой земле куда глаза глядят. Врач посоветовал ей уехать из деревни, подальше от живых воспоминаний. Комбинат даже предложил ей место сестры-хозяйки на базе отдыха в Тюрингии. Но она слишком долго здесь прожила, она не могла, да и не хотела покидать деревню. Чтобы избавиться от наваждения, она перестала ездить автобусом, ездила теперь поездом, хотя от деревни до вокзала был целый час ходу. Зато железнодорожные пути обходили шахту стороной. И в самом деле, состояние ее улучшилось.