Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Неужели это так важно. Я имею в виду, соответствует ли мой рассказ фактам или нет. Разве не важнее, что это могло быть правдой.

И она на минуту-другую умолкает. Я же молчу, потому что должна подумать над ее словами. Но тут она поднимается, останавливается посреди комнаты и начинает, не сходя с места, постепенно от меня удаляться. Как отражение на водной поверхности, которое медленно погружается в глубину.

Однажды, в тот день, когда пышно цвели розы и было полно светлячков, Лизе Майтнер пришлось покинуть все, что составляло ее жизнь. В тот же день моему отцу сообщили о моем рождении. А вот о нашей с ней действительной встрече вряд ли стоит говорить. И все же между нами протянулись таинственные нити и связи.

Возможно, меня упрекнут в нескромности. Но как раз теперь, когда я уже в счет не иду, я догадываюсь о безмерности притязания, которое потребуется, чтобы одолеть дьявольское искушение. Жадность до великих дел, до власти, до славы. Все это однажды поблекнет перед простым желанием — жить. Не будет ли тогда слишком поздно? Какова всему этому цена? Какую пошлину кровью и культурными ценностями придется за это заплатить?

Я и так несу тяжкое бремя. А могла бы потихоньку смотать удочки. Но у меня есть предназначение, и я свое предназначение исполню.

Когда-нибудь это лето придет к концу. Наступит новая осень. Мои страдания будут обостряться. Постепенно. Или быстрыми рывками. Точно предсказать нельзя.

Что же останется?

Горсть праха в стандартном квадрате земли для урны. Не требует особого ухода, безлик, как сама смерть в больших городах. Кое-какие научные результаты. Их уже превзошли и вряд ли еще цитируют. Кое-какие намеки и забавные историйки, очень быстро иссякнувшие, поскольку слишком многие не хотят этих воспоминаний.

Так что же?

Смысл жизни — в самой жизни. Она не нуждается в оправдании извне. Я получила благую весть. Овладела ею. В корне преобразила. Как единственную в своем роде, неповторимую, ибо каждый человек — единственный в своем роде. И я передаю ее дальше. Оставляю в людях, окружающих меня, след, который, слившись со всеми другими следами, вновь станет благой вестью, даже если имя мое будет давно забыто. Мы бессмертны, пока жизнь на земле продолжается.

Цветущая сирень у стены. Молодые женщины сидят на качелях и болтают. Ребенок повалил другого ребенка в траву. Мужчины тащат ящик с напитками. Аромат кофе доносится с веранды. Я лежу в шезлонге и наслаждаюсь праздничным оживлением. Высоко в небе носятся ласточки. Их в этом году куда меньше. Что-то их постигло.

HELGA KÖNIGSDORF Respektloser Umgang © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1987

Вернер Гайдучек

ПРЕГРЕШЕНИЕ

©Перевод. С. Фридлянд

Одна из житейских бурь, на которые так щедро наше столетие, занесла Элизабет Бош из Богемии в Саксонию, в ту деревеньку, где, по преданию, Наполеон провел ночь перед битвой под Лейпцигом, которая стоила ему империи и короны. Здесь Элизабет и осела, произвела на свет двух детишек и, можно сказать, жила не тужила. Но тут на шахте случился оползень и завалил ее мужа. Сыну тогда было семь лет, дочери — два года, и на то, чтобы горевать, у вдовы просто не оставалось времени. Профессией она никакой не обзавелась, надо было пораскинуть умом, на что жить дальше. Буроугольный комбинат выхлопотал для нее новую квартиру, взял шефство над детьми и вообще помогал, чем мог, но мужа ей, само собой, не воскресил, и Элизабет Бош начала приноравливаться к новым обстоятельствам. Замуж она решила больше не выходить, хоть и была достаточно молода, жила только для детей и теперь могла гордиться, что вырастила из них обоих вполне достойных людей. Сын защитил диссертацию, его сделали ведущим редактором в окружной газете, дочь училась на философском факультете. Элизабет была вполне счастлива — по-своему, конечно, — и уж никак не думала, что в ее жизни еще может произойти что-нибудь значительное. Но тут она повстречала Якоба Алена, который хоть и носил французскую фамилию, но был самый настоящий немец и работал докером на Вальхафен в Гамбурге.

К ним в деревню он попал по чистой случайности, если можно назвать случайностью страсть к коллекционированию марок. Он провел отпуск в Берлине, на Ваннзее, у своего брата, а по дороге домой решил завернуть в Саксонию, как раз туда, где жила Элизабет Бош. В той деревне у него был приятель, тоже филателист. Они уже много лет переписывались, но до личного знакомства дело как-то не доходило. А теперь вот сподобились познакомиться. Всю ночь напролет они просидели над кляссерами, блоками и одиночными марками, пили, разговаривали и за разговором не заметили, как наступило утро, хотя они и половины не успели друг другу сказать. Вот почему они решили, чтобы Якоб задержался в деревне еще на один день. Вдобавок у Якоба в голове шумело с похмелья, так что подобная задержка его вполне устраивала.

Лаутенбах ушел на работу, его жена тоже, и гамбуржец оказался предоставлен самому себе. Хорошенько выспавшись, он отправился в общинный совет, полагая, что, раз он задерживается, надо просить продления визы на один день. Бургомистр разъезжал по полям сельскохозяйственного кооператива, в совете была только Элизабет Бош, она мыла полы.

Женщина заставила мужчину какое-то время простоять в дверях; лишь почувствовав, что его ожидание ей самой в тягость, она сказала:

— Нет никого, — и, поскольку он все равно стоял в дверях, повторила: — Нет никого!

Под взглядом мужчины она немного смутилась: фартук у ней был в пятнах, волосы не прибраны, ноги — босые и грязные. Внезапно увидев себя со стороны, она от смущения задела настольную лампу. Лампа упала. Ален подскочил, чтобы вернуть лампу на прежнее место, но женщина выкрикнула с досадой:

— Да нет же никого, сколько раз повторять!

— Очень жаль, — сказал Якоб.

Они молча поглядели друг на друга, потом Якоб ушел. Но едва он ушел, Элизабет пожалела, что так грубо с ним разговаривала. Она видела, как он идет вдоль улицы, перешагивая через трещины, оставшиеся в асфальте с прошлой зимы. Какая-то собака, высунув морду из-под ворот, облаяла его, он испуганно шарахнулся в сторону. Элизабет он показался беспомощным и каким-то неприкаянным. Господи, подумала она, как он ходит, в жизни не видела, чтобы человек так ходил. Она подбежала к окну и велела Алену прийти к двум, тогда кто-нибудь в совете будет, бургомистр будет, непременно будет, пусть только придет к двум. Ален поднял руку, словно хотел помахать Элизабет, но на самом деле он просто дал ей понять, что все слышал.

Элизабет почувствовала странное волнение. Она еще немного задержалась у окна. В палисаднике перед домом цвели флоксы. На небе — ни облачка, только дым из труб электростанции, что неподалеку от деревни, заволакивал его. Элизабет Бош снова принялась за уборку, не замечая, что пытается вышагивать, как Якоб Ален, пытается воспроизвести эту своеобразную раскачку, будто земля у нее под ногами ходит ходуном.

Он заявился к двум, минута в минуту, втайне надеясь снова увидеть эту женщину, но женщины-то как раз и не было. Только бургомистр, дюжий и приземистый человек не первой молодости, восседал за письменным столом. И был этот бургомистр, как всегда, по горло занят: надо срочно подготовиться к обсуждению плана, надо составить отчет для районного начальства, поэтому непрошеное вторжение крайне его раздосадовало, тем более что всякие дела с визами входят в компетенцию районной полиции, а не бургомистра. И вообще гамбуржец показался ему малость простоватым. В паспорте у него имелись все нужные штемпеля, согласно которым он мог остаться у них в деревне хоть на неделю. Незачем было и приходить, завершил Раймельт и велел ему освободить помещение.

Якоб Ален с великой радостью покинул старого грубияна. Он замешкался на истертых ступенях, поглядел направо и налево, втайне надеясь увидеть где-нибудь эту женщину. Вместо женщины на крыльцо выглянул бургомистр, удивился, что Якоб до сих пор не ушел, и спросил, чего это он здесь торчит. Якоб смутился, что его застали врасплох, начал что-то лепетать про солнце и про хорошую погоду: разве бургомистр не согласен с этим? — короче, ерунду какую-то, что и сам почувствовал. Но Раймельт почему-то решил, что гамбуржец над ним посмеивается. Нечего здесь глазеть, грубо оборвал он Алена, тоже мне, нашел место! Тут уже Ален в свою очередь счел тон бургомистра недопустимым и заявил, что нигде не видел знака, запрещающего стоянку для пешеходов. Слово за слово — под конец Ален плюнул и ринулся в кафе. Деревня разом утратила для него всякую привлекательность.

Элизабет Бош жила как раз напротив совета. Она видела, как этот человек вошел туда, снова вышел и начал водить глазами по сторонам, причем сперва спустился на две ступеньки, а потом снова поднялся, пятясь задом. Она подумала, что у него должны быть мохнатые брови. Тут ей вдруг показалось, что он углядел ее за гардинами, и она поспешила на кухню домывать посуду. Но потом, заняв прежнее место у окна, она увидела, как он плюнул на землю, прямо под ноги бургомистру, и побежал в «Старую корчму». Раймельт что-то выкрикивал ему вслед, должно быть бранные слова, он, когда злился, всегда стоял в такой позе, вернее, не стоял, а переступал с ноги на ногу, вытягивал шею, словно рассерженный гусак, и махал’ короткими сильными руками.