Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ваш отец в самом деле не вскрыл ни один из тех ящиков? Спрашивает Лизе Майтнер.
Я пытаюсь представить себе отца, вскрывающего ящики, и не могу сдержать смеха. Он часто превозносил надежность своей руки на охоте. Не на охоте за людьми. Недостоин воинской службы — вот одно из немногих преимуществ его положения. Но лишение охотничьего оружия он воспринял как оскорбление. Другие виды ручного труда в сочетании с моим отцом просто представить себе невозможно. Своеобразная воздержанность. Мне хорошо знакомая. Послужившая основанием для меня сменить специальность. Кое-какие неудачи при экспериментировании. Разбитый фотоэлектронный умножитель. Отступление в математику.
То были первые симптомы болезни. Беспричинно роняла предметы еще тогда, в юности. Это было генетически обусловлено.
Я не должна использовать каждую возможность, чтобы заговаривать о себе. Сейчас речь идет о линии поведения моего отца. Майтнерша настаивает. Он же мог быть с кем-нибудь в сговоре: со своими рабочими.
Они были на фронте. Вернее говоря: не все. Во всяком случае, не все время. Ведь когда отец получил распоряжение приготовиться к отправке в концентрационный лагерь Бухенвальд, они организовали ему возможность побега.
В доме моих дедушки и бабушки слово красный употреблялось только с отрицательной интонацией. Говорить на эту тему там разрешалось даже в грубоватой манере. С другой стороны, отец был по натуре слишком предприниматель, чтобы не обеспечить себе в сложившейся ситуации надежный состав рабочих и служащих. Он назначил бывшего коммунистического деятеля старшим рабочим и поручил ему кадровые вопросы. И вот наш собственный опыт: люди, в жизни не евшие ножом и вилкой, организовали отцу возможность побега, в то время как другие, к супругам которых обращались милостивая госпожа, переходили, встречаясь с ним на улице, на другую сторону.
Не только коммунисты оказывали сопротивление.
Говорит Лизе Майтнер. По какой-то причине она рассердилась.
Я тороплюсь поддержать ее. Но теперь мои мысли зашевелились в определенном направлении. Почему же было сделано ему это предложение. Путь бегства для бывшего хозяина. В самом деле проявление благодарности и солидарности, как пытался убедить нас впоследствии отец? Или надо было оградить себя от посвященного? Может, ящики содержали первоначально кое-что совсем другое? Емкости со свинцовыми стенками. Стеклянные сосуды с некой тяжелой жидкостью. А что, если инспекция Имперского министерства связи показала, что первоначальное содержание ящиков своеобразно трансформировалось? После того как министра связи его же фюрер уволил за мошенничество, в Министерстве никак не могли позволить себе, чтобы имеющий военное значение склад с кастрюлями и лампами охранял полуеврей. Необходимо было повысить степень засекреченности и все это дело завуалировать. Моему отцу не понадобился путь бегства. Он внезапно оказался под особой охраной Имперского министерства связи. Поддельная подпись для гестапо. Все создает верную картину. Только одно не совпадает — отец впоследствии не молчал бы об этом.
Вы забыли, она к этому времени уже была. Бомба. Вставляет Лизе Майтнер. И вера, что ею можно мудро распорядиться, была разоблачена как роковое заблуждение.
Я обдумываю. Конечно же, без всякого труда можно было устроить так, чтобы в той местности бесследно исчезло первоначальное содержание ящиков. Район старых рудников с бесчисленными, нигде больше не зарегистрированными штольнями.
Майтнерша сидит рядом со мной на пне, на губах застыла высокомерная улыбка, словно ей известно нечто такое о закулисной стороне событий, что сразу же перечеркивает мои аргументы.
Ну и важность она на себя напускает! Все во мне восстает. Хочет разыграть из себя героиню. Но сожалеет, что не была там, когда совершилось открытие. Да, кому служили они своей наукой! Кому хотели дать огонь в руку! И, сдается, нет их заслуги в том, что его не приняли. Правда, нельзя взваливать на них всю ответственность. Но нельзя и избавить их от ответственности. Ибо только они знали, какие ужасающие силы могут дать себя знать. Мой отец и представить себе всего этого не мог. Как мог отец предполагать, что в емкостях со свинцовыми стенками хранится сырье для страшного оружия массового уничтожения?
Но они не создали бомбу для Германии. Говорит Лизе Майтнер. Хотя могли бы.
Это все теперь так задним числом изображается. Я знаю. Но рано или поздно они бы это сделали. Быть может, над этим потрудились бы другие. Такие, о которых здесь еще речи не было. Разумеется. Те, первые, выдали бы только теорию, и умыли бы руки.
Об этом речь впереди. Говорит Майтнерша и растворяется призраком в тумане.
Но я кричу ей вслед: мой отец не вскрыл ни одного ящика. Он не воспользовался бы и предложением побега. Он был беззащитен. Отдан на произвол своих врагов. С юности ориентирован на веру в право и порядок. Если бы это была только трусость. Но это было не трусостью, а кое-чем похуже: мысль о сопротивлении власти вообще не была предусмотрена в его логической схеме.
Я кричу. Нет, мне только кажется, что я кричу. На самом деле я сижу молча, чтобы не спугнуть пасущихся косуль. Комары пропали. Птицы в лесу тяжело падают на землю, как перезревшие фрукты.
43Какое сопротивление оказала Лизе Майтнер, какое оказали другие физики? В январе 1935 года торжественное собрание, отмечали первую годовщину смерти химика Фрица Габера. Еврей. Умер в эмиграции. Собрание именно в память того Фрица Габера, который получил прозвище отец газовой войны. Который оправдывал применение химических боевых отравляющих веществ на том основании, что быстрое окончание войны спасет несметному числу людей жизнь. Как ужасающе знакомо это звучит.
От применения примерно сорока пяти процентов имеющегося ядерного оружия сгорело бы по меньшей мере миллион квадратных километров леса и полмиллиона квадратных километров городских индустриальных площадей. Четыре миллиона тонн растительной биомассы. Десять миллионов тонн деревянных конструкций. Пятьсот миллионов тонн синтетического материала и примерно столько же ископаемого топлива и асфальта от покрытия дорог. Триста миллионов тонн взвешенных частиц зависли бы плотным слоем над всей атмосферой северного полушария и поглотили бы почти весь солнечный свет. Температура, даже летом, упала бы до точки замерзания.
44Теперь я могу даже верить, когда мой друг говорит, что он меня любит, а он говорит это теперь чаще, чем раньше. Иной раз он при этом крепко обнимает меня, и мне внезапно кажется, что он боится.
Когда мы встретили друг друга, у нас была своя история. Вернее говоря: у каждого была своя. Из страха перед новыми травмами мы были не готовы брать на себя какие-либо обязательства. Но в известные минуты необходимо на что-то решиться.
Услышав по телефону мой сокрушенный голос, он тотчас выехал ко мне. В отделении районной больницы можно было вживе увидеть различные этапы моего будущего. Его это поразило, как поразило в свое время и меня. Мы молча шли по городу, и мне было очень страшно. Если он хотел меня оставить, не теряя своего лица, ему надо было сделать это поскорее.
Мы долго стояли на мосту, не отрывая глаз от белой пены, несущейся вниз по реке, мимо серого силуэта цементного завода. Разрезая пену, к нам приближался пароход с веселой компанией экскурсантов. Громкоговоритель орал: «О sole mio…»
Я не в силах была дольше выдерживать наше молчание и сказала, что во всем этом слишком долго участвовать не собираюсь. Я боялась, что он ответит какой-нибудь банальностью, но он молчал.
Мы пошли дальше, решив осмотреть следы глетчера ледникового периода, о котором читали. Для этого мы зашли на кладбище, поскольку в этих местах они своих мертвецов хоронили здесь, вокруг того самого природного памятника.
Семейные могилы. Гранитная окантовка. Холмики маленькие, покрывающие урны. Общинные лужайки для захоронения урн. Как я себе того желаю. Он держал мою руку и напряженно разглядывал открывшийся его взору вид. Вот уж что меня и правда сейчас не волновало; я рассмеялась. Но он вовсе не собирался шутить со мной глупых шуток. Это я сразу поняла.
Итак, обещание в ответ на обещание.
45Врач, которому я доверяюсь, тотчас начинает заикаться.
— Если смотреть на все это философски, то… — говорит он. — Но как врач…
Поскольку он состоит на государственной должности врача и получает заработную плату, он обязан позаботиться о том, чтобы я не испортила статистику. Я успокаиваю его касательно срока. У него еще нет никаких непосредственных оснований, чтобы намечать мероприятия, которые в случае нужды он обязан был бы выполнить. Но он относится к моим словам с обычным недоверием и отказывается выписать мне таблетки снотворного. Во всяком случае, те, которые я прошу.