Немного ночи (сборник) - Андрей Юрич

Вечером придет сын со школы, грустный, подрался. Гена спросит:

– А ты виноват? Перекрестись!

Сын крестится, Гена обнимает его.

Вечером придет дочь от мужа молодого – родителей проведать. Гена мужа ее не любит, неправильный он какой-то. Да, не его он муж, не ему и любить.

– У тебя хорошо все? – спросит.

Поцелует дочь по-отцовски, в самую маковку. Когда сидит она. А то вымахала ведь – на голову его выше. Стоя разве дотянешься.

Жена придет усталая, на работе у нее неприятности, деньги пропали, ей в вину ставят.

– А ты все, что с тебя требовали, отдала? – спросит Гена участливо.

– Да, – говорит она.

Гена вздохнет. Люди злые и не верят друг другу. А он верит. Он же видит, когда кто-то правду говорит. И сам он говорит правду.

– Молись за меня, – говорит он жене, – Молись за меня.

И читает ей стихотворение. В спальне их. Когда свет выключен, и монитор мерцает. И в свете голубом расстеленная постель и жена в ночнушке слушают. Гена умеет писать хорошие стихи. Не зря он дома сидит. Стихи его работа. Вот, как он хорошо поработал сегодня. Спасибо, Господи, за все! Спасибо, Господи!

И спать лягут.

А жене не спится почему-то. Часто не спится. Почти каждую ночь бессоница. Она встанет в ночнушке, сядет к компьютеру и пишет подруге юности, с которой раз в несколько лет в Москве видится: «Сегодня я опять нашла эту гадость. Увидела в мусорном ведре. В такие моменты я понимаю, как это мерзко. Ты спрашиваешь, зачем я пускаю ее в дом, зачем мне такая подруга. Но, понимаешь, Гена правильно говорит, что мужина не может отказать женщине: это как не войти в раскрытую дверь. Он и входит. И я не виню его. В его возрасте пусть лучше будет это, чем старческая немощь. Но, Господи, ей столько лет! Зачем вообще они используют презервативы?!!».

Эдуард

Работает Эдик дворником. В детстве хотел быть летчиком, а получилось вот как. Чтобы летчиком стать, надо физику знать, институт закончить. А Эдик в десять лет курить начал, какая тут физика. В школе лишь бы до звонка досидеть. Потом с пацанами до ночи по закоулкам, пива выпить, девчонкам подмигивать, песни блатные под гитару орать пьяными голосами.

Потом закончил училище – водитель грузовиков, мог бы фуры гонять через всю страну. У него друзья из шараги многие прям сейчас на трассе. А некоторые в собственных офисах сидят, транспортные компании у них, дорогие костюмы. У Эдика, в его сорок два, костюма нет. У Эдика есть танк.

Стоит он на постаменте в метр высотой. В сквере перед проходной механического завода. В ту самую войну тут снаряды для танков делали, и вот как будто память – танк этот. Непонятно, правда, почему Т-54, обычно же тридцатьчетверки ставят. Ну, да, что было, то и поставили.

Сквер Эдик в образцовом состоянии содержит. На заводе большое начальство бывает, а других входов нет – все строго: объект режимный. Все здесь проходят. Иногда, бывает, присядут на лавочку сбоку от танка, сидят, курят или по телефону разговаривают. Смотрят на крашеные катки и броневые плиты. А на плитах голубиный помет. Стекает.

Сам директор Эдику говорит:

– Эдуард, что у вас вечно танк обосран? Кругом чисто, вы молодец, а на танке-то говно! Возьмите стремянку, смойте.

Берет Эдик стремянку, щетку и ведро с водой. Возит по броне с пометом мутной жижею. Злится.

И ведь не понять, что им, голубям, этот танк дался. Никто их тут не кормит. Он, Эдик, даже камнями иногда кидается. Возьмет горсть щебенки, что дорожки отсыпаны, и швырнет в танк. Щебень клацнет по броне, голуби в стороны, покружат, покружат в небе и снова садятся.

Эдик уже до чего дошел. Каждые несколько дней лезет танк мыть. Дело принципа для него теперь. Охрана из проходной смотрит, посмеивается:

– Эдик, мы бы их постреляли нахрен, но боимся от брони срикошетит.

– Смейтесь, – думает Эдик, – Сволочи.

Купил Эдик себе книжку про голубей. Читает. Как их вместо систем самонаведения в реактивных снарядах использовали. Как соревнования на быстрый лет устраивали. И как печати ставили на маховые перья: такой-то, мол, одержал победу такого-то числа. А про то, как голубей от танка отогнать – ничего не написано.

Думает Эдик. Ну, не жрут же они на этом танке. Жрать там нечего. Сверху на него ничего не падает – от здания метров сто, деревья кругом, конечно, но это же тополя.

И решил он посмотреть сам, зачем голуби прилетают. Дождался утра, на самом рассвете, когда их там больше всего по броне расхаживает, потихоньку на стремянку залез, которую заранее выставил. Смотрит. А на броне роса! По башне стекает, в углубления на корпусе собирается. И они ее, гады, пьют. Водопой тут у них!

Выпросил Эдик у завхоза крысиного яда в тот же день. Залез вечером на танк. Сейчас, думает, я вам устрою как советскую технику обсирать. Сидит на броне. Спиной к башне прислонился. Она теплая, нагрелась за день, горячей пылью пахнет, уютный такой запах, как будто летом в деревню к бабке приехал, давно, в детстве, и сидишь у дороги вот так же, смотришь на закат, а от дороги пыль – коров по домам гонят. Закрыл Эдик глаза и задремал. Вставал-то до заката еще – голубей караулить.

Спит он, и снится ему, будто взял он ведро и щетку и идет к танку – говно оттирать, как обычно. А вокруг танка тушки голубиные лежат, яд подействовал, некоторые трепыхаются еще. Начинает их Эдик подбирать, а их много и складывать некуда. Набрал в охапку, перья торчат, стоит, не соображает.

А Т-54 поворачивает к нему свою тяжелую голову, и роса у него на броневых скулах. И говорит танк директорским голосом:

– Что же ты, Эдуард, голубей потравил? Они же крылья мои! А я ведь с детства, еще когда маленький совсем был, летать мечтал. Через них только к небу и прикасаюсь. Они с меня воду пьют, а я их души птичьи мотором своим остывшим чувствую. Ветер в них теплый, облака ласковые, и земля – как перевернутая чашка… А ты их крысиным ядом, сволочь.

Проснулся Эдик. Солнце зашло почти. В руке пакет с ядом. У постамента охранник стоит, Серега, покрикивает:

– Эдик, ты вконец охренел! Может, еще гостей туда приводить будешь? Спускайся, тебя и так уже видели!

Эдик с танка слезает, корячится спросонья. А тут как назло директор. Что ему вовремя домой не ходится.

– Ты чего там делал? – спрашивает директор. – Снова говно отмывал?

Нет, – говорит Эдик, – Спал.

Директор смеется. Он так-то мужик не вредный. Даром, что начальник над целым заводом механическим.

– Ты пока спал, на тебя не нагадили? – спрашивает.

– Они по утрам гадят, – говорит Эдик, – Когда с него росу пьют… А он летать хочет.

– Кто летать хочет? – спрашивает директор, а охранник Серега гыгыкает по-дебильному.

– Танк, – Эдик смущается, что нелепицу говорит, а все равно.

– А у нас тут делали для них крылья, – улыбается директор, – Проект такой был еще до войны. Назывался «Крылья танка».

– И что, – спрашивает Эдик, – Правда, летал?

– Конечно, – говорит директор, – Не такой тяжелый, как этот, но летал. Отчего же не летать, если у тебя крылья.

И пошел по своим делам директорским. Только охранник стоит под фонарем, в темноте уже, но видно, как лыбится.

Эдик помял в руке пакет с крысиным ядом и тоже домой пошел. Эдик – он, ведь, один живет. Как танк. Только без голубей.

Краткое содержание предыдущих и последующих серий

Молоко

Серая борода его была нестрижена и топорщилась в разные стороны. Дикий взгляд ворочался в воспаленных красных веках. Мятое затасканное коричневое пальто висело на худых плечах. И узловатые старческие пальцы вцепились в выщербленные зеленые перила лестничного марша. Он так растерянно и отчаянно пытался устоять на ногах, что было ясно – сейчас упадет. Больше всего это было похоже на простреленную навылет случайную жертву уличной перестрелки, как их показывают в кино.

Я автоматически зачислил его в категорию «БОМЖ», с пометкой «странный». И прошел мимо – к своей двери. Снизу послышался топот ног, и несвежая женщина лет сорока подхватила бомжа под руки, сказав «папа». Он оказался моим соседом.

Он лежал в больнице несколько месяцев. Поэтому я, недавно сняв эту квартиру, не встречал его раньше. Не знаю, от чего он лечился, но я, встретив его тогда на лестнице, был уверен, что его выписали умирать. Достаточно было посмотреть, с каким трудом он поднимал ногу на высоту ступени, как судорожно хватал воздух руками и ртом.

Дочь не жила с ним. Она приезжала раз в два-три дня, с пакетами дешевой еды. Открывала дверь. И через полчаса закрывала ее, уже без пакетов. Из квартиры не доносилось ни звука.

Через пару месяцев я встретил его на лестнице, в том же месте, что и в первый раз. Только он уже не стоял, а шел, медленно, навалившись боком на перила, держа в одной руке тонкий пакетик из ближайшего супермаркета. Его борода отросла до середины груди и побелела. Пальто было прежним. Взгляд тоже. Он передвигался упорно, как полураздавленный таракан. Мне даже стало интересно, зачем он ходил в магазин и когда, все же, будут похороны. От знакомого, чья жена работала в хосписе, я слышал, что раковые больные имеют привычку незадолго перед смертью вдруг отправляться в магазин. С изъятыми органами и живущие на смертельных наркотиках, ночью, в одной пижаме и босиком, отправляются в ближайший ларек купить пряников. Их ловят, когда они уже возвращаются, тихие, с пакетиком сладостей в руках.