Немного ночи (сборник) - Андрей Юрич

– Почудится же такое, – думает Вася.

И дальше поехал.

И живет себе как прежде. Растолстел только. В спортзал больше не ходит. Незачем.

Миша

Простым сантехником был Миша. Закончил ПТУ, рано женился на девчонке из своего двора, да в этом же дворе и живет всю жизнь. Его тут все знают. Хрущовки старые кругом, трубы текут, Миша нужен. Идет Миша через двор, тянет на плече сумку с инструментом, сапогами шаркает. Самая хорошая обувь для сантехника – резиновые сапоги. Только голени надо обрезать – чтобы не жарко было. Маленькие такие сапоги получаются. А Миша и сам маленький. Щуплый, невысокий, руки тонкие – на интеллигентного школьника похож, только сантехник.

Сначала Миша просто жил. И с мужиками в подсобке ЖЭКа выпьет, и бухгалтершу за крутобокий зад щипнет. Она к этому делу без обиды – это ведь Миша.

Деньги откладывал потихоньку. То холодильник с женой новый купят, то стиральную машину, а вот уже и об автомобиле задумаются. Работает-то он хорошо и не запивается, как некоторые. На работе к Мише с уважением: мало того, что работник ответственный, так еще и выглядит как приличный человек. Люди это ценят, платят Мише, сколько он скажет, им не жалко за хорошую работу.

А потом Миша тяготиться начал. Он книжек не читал толком, а задумывался иногда по-своему, по-простому. Детишки так у них отчего-то и не заводятся. Жена про это не горюет, больше про машину говорит, какую она хочет. Каждый день одно и то же, так что и дней не различаешь. Ходи между серыми стенами в черные подвалы, крути гайки, меняй прокладки, нюхай канализацию. Зайдешь к кому – а там, кажется, другой мир: то компьютер стоит с несколькими экранами и мерцает, как в кино. То женщина, к каким Миша и не прикасался никогда, а ведь с кем-то она живет, чай заваривает, спит под одним одеялом. То увидит Миша на столике у чужой двери билеты на самолет. И неважно даже – куда билеты. Самому ему лететь некуда. Куда из подвала улетишь.

Решил Миша свою жизнь изменить. И бросил жену. Она даже не сильно плакала, кажется. А он ушел к бухгалтерше из ЖЭКа – она давно ему намекала, что непрочь. И живет он с ней. И страшно ему становится. Потому что квартира бухгалтерши – в том же дворе. И ходит Миша на ту же работу. И люди кругом те же, и разговоры, и выпивка, и даже щиплет он все тот же зад, только теперь ему в ответ улыбаются еще шире.

– Что же такое? – думает Миша, – Ведь я все изменить хотел, а все осталось. Даже хуже становится.

Потому что раньше он и не замечал, что другие-то мужики тоже непрочь к бухгалтерскому заду приложиться, и что им тоже улыбаются и непрочь. А теперь – как этого не заметишь? Злится Миша. А что сделаешь? Руки у тебя, Миша, как у девочки, ростика в тебе, как в пацане двенадцатилетнем, даром, что щетина на интеллигентной морде уж седеть начала. Никто Мишу не боится. Ни мужики, ни новая жена.

И вот как-то раз приходит Миша с вызова домой – унитаз устанавливал новоселам одним – а в его постели другой мужик лежит. И жена его рядом с тем мужиком.

У Миши как паралич в мозгах случился. Подошел он к столу рядом с койкой и выкладывает на стол инструменты. Грязные инструменты, вонючие – на чистый стол кладет. А сам понять не может, зачем это. Но, думает, надо же их выложить, они же такие тяжелые, мне ведь так с ними стоять нелегко, к полу тянут, аж пошатывает, сколько же можно на себе такую тяжесть носить. И брякает на стол железо масленое. А последним достает самое тяжелое – разводной ключ. И чувствует в себе холод. Прямо внутри, под сердцем, как будто нож воткнули. Глядит, а это и правда нож. Торчит ручка ножика, которым он себе на ужин хлеб режет, из его груди, Мишиной. Он ее пальцем трогает, и чувствует, как у него сердце бьется. Пальцем чувствует, через нож.

А кто-то кричит все это время, и что кричит – не разберешь. Матом кроет и перегаром разит. И причиндалами мужскими трясет прямо в комнате, где Миша стоит с ножом внутри и где жена его в постели смятой. Разве можно так, причиндалами – когда у тебя вот что, когда так тяжело и сердце в руку стучит через пластмассу рукоятковую. Он ведь живой, он человек, разве можно так с ним, причиндалами…

И вот жена его к нему подходит, в глаза смотрит, что-то говорит. Злое говорит. Не жалко ей. За что же не жалко, смотри, нож какой. Достал Миша из себя нож и ткнул ей, чтобы поняла. Тоже в грудь, чтобы знала, как оно бьется. Тихо стало сразу. Жена лежит с открытыми глазами. Миша стоит над ней. А больше нет никого. Убежал тот, что тряс перед ним, вон его носок валяется.

– Что я сделал, – думает Миша, – Хотел жизнь изменить. Ну, теперь изменится.

И так отчего-то ему горько стало. Пошел он, дверь запер. Вернулся. Сел за стол. Ждет смерти от того ножа. А время тянется и тянется. Минуту он живет, две, пять – невмоготу. Нагнулся, вытащил нож из жены – раз себе по руке. А боли нет. Режет он себя, как селедку. Раз, два, три. Не больно. Только холод от лезвия чувствуется и кровь густая слишком, медленно течет. Ну, так на тебе! В горло! Изменить хотел? Меняй, ссссука! И тут не больно? На тебе в живот! Чувствуешь перемены?

А тут, как назло, телефон зазвонил. Миша трубку взял – вдруг что-нибудь важное. Ему говорят:

– Миша, тут вообще блин авария! Трубу горячую порвало, сейчас весь подвал в кипятке будет! Ты где? Пообедал уже? Быстрее давай!

А он говорит в трубку:

– Извините, я не приду. Я только что себя убил.

И положил трубку.

И тихо снова. Тянется тишина долго. Убаюкивает Мишу, успокаивает. Легко на душе. Телу легко в кои-то веки без железок этих… Только слышно, как где-то вдалеке дверь ломают.

Сломали дверь и спасли Мишу. Рука, правда, почти не работает – нервы и сухожилия перерезаны. Шея набок – швы тянут. Живот весь в зеленке и ходить муторно. Как только встанешь с больничной койки – голова кругом. Врачи говорят, гемоглобин низкий. Говорят, есть надо лучше и на лечебную физкультуру ходить велят.

Приходит к Мише следователь. Садится у кровати, вопросы задает, пишет шариковой ручкой.

– Что со мной будет? – спрашивает Миша следователя, – Меня посадят?

Нет, – мент головой в фуражке мотает и улыбается даже, – Ты же из себя тот нож вытащил. И того козла мы уже нашли. Это называется состояние аффекта, ничего не будет тебе, выздоравливай.

Приходит к Мише по вечерам посетитель. Жена его первая, которую он бросил. Приносит мяса – чтобы гемоглобин. Садится на постель к нему и молчит. И Миша сидит рядом и молчит. Спинами в стенку откинутся и час так сидят, два. А потом она уходит. До следующего вечера. Молча. Да, что тут скажешь.

Ева

– Это наша первая, – сказала ее мама, – Наша Ева.

А потом, когда Еве было двенадцать лет, ее мама умерла. Ева тогда любила читать европейские исторические романы и гулять с собакой. Мама долго болела, и Ева успела привыкнуть к мысли. Так казалось. Она только почувствовала, как стало трудно дышать, когда ей сказали. Привычно сняла с гвоздя собачий поводок и вышла на улицу – в холодный сырой осенний воздух. Паутина в груди быстро исчезла в этом воздухе и стало легче. Она вернулась домой. В своей комнате, за закрытой дверью, молча сидел отец. Будто прятался от дочери. Он казался сам себе жалким и бессильным, потому что не мог ничего изменить или предотвратить. Ему было противно от себя. Ева погладила собаку, расстелила постель и легла спать. Ночью она проснулась от того, что не может дышать.

Врач в больнице сказал, что это аллергия, потому что вот он дал таблетку от аллергии и она помогает. Значит, собаку придется отдать. Было непонятно, куда ее отдавать. В маленьком шахтерском городке люди не держали собак в квартирах, а отдать ее, чтобы кто-то посадил на цепь – было жалко. Ева не плакала и день за днем глотала таблетки супрастина. Он действовал на нее подавляюще. Ей казалось, будто она живет в медленном мире, где все время нужно спать, осень никогда не кончится, а самое лучшее место на свете – под одеялом. Было трудно ходить в школу, думать, говорить. И однажды она обнаружила, что собаки нет. Отец так и не сказал, куда он ее отдал. Они мало говорили. Но зато теперь она могла не ходить целыми днями как сонная муха, а начать жить. Нельзя уже было просто так зайти к друзьям, у которых дома были коты, но все равно было лучше.

Той зимой, правда, супрастин все равно пришлось начать пить вновь. Они жили на верхнем этаже панельной пятиэтажки, у которой не было центрального отопления. Подвал дома был завален каменным углем, а посреди квартиры стояла печь. И отец Евы по многу раз в день и даже ночью бегал с гремящими ведрами с пятого этажа в подвал, а потом тяжело поднимался с углем в квартиру. Печь гудела и жрала уголь, как топка паровоза, почти не восполняя потерю тепла. В сильные морозы потолок покрывался инеем.

Ева стала задыхаться с началом холодов. После нескольких вопросов врач сказал, что это уголь и что девочке нельзя жить в помещении, которое отапливают углем. Отец катал по скулам желваки, кидая куски угля в мятые ведра, но сразу квартиру поменять никак не получилось. Только через две зимы, полных супрастиновой дремы и редких просветов, когда удавалось купить дорогое импортное лекарство, не дававшее побочек, он сумел избавить дочь от угольной пыли.