Тени исчезают в полдень - Анатолий Иванов

— Фрол? — переспросил удивленно Большаков. — Ну-ну... Может, ты, Борис Дементьевич, объяснишь, как все это понять? — спросил он у Корнеева.

— Н-да... — задумчиво произнес агроном.

— А чего тут объяснять! — подал вдруг голос Колесников. — Стожки за кромкой леса были поставлены. Все тут яснее ясного. Хитрецы-мудрецы!

И, ничего больше не прибавив, ушел.

Петр Иванович переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять: что же произошло?

— Ладно, разберемся, — проговорил Захар Большаков. — Сваливайте, а завтра до свету всех своих возчиков отряжай в Пихтовую падь. Слышь, Устин?

— Не глухой, — тихо и виновато откликнулся Морозов, — За пару дней все, сколько там есть, вывезем.

— Завтра ж утречком редактора надо до полустанка подбросить, — сказал Корнеев.

— Да, да, чуть не забыл, — кивнул Большаков, — скажи Фролу, чтоб подводу дал.

— Будет сделано, — бесстрастно промолвил Устин.

— А может, Петр Иванович, подождешь все же? — повернулся председатель к редактору. — Мой примус Сергеев обещался завтра к обеду наладить. Вот ведь случится же... Да и грузовики во второй половине дня пойдут туда за жмыхом.

— Да нет, Захар Захарыч, срочные дела в редакции. Ничего, я с удовольствием в санях прокачусь.

— Ну, гляди...

И все разошлись в разные стороны. Остался только Егор Кузьмин и стал помогать Митьке с Филимоном сваливать воз. Никулина спросила сверху:

— Еще, что ли, будем работать? Или слазить нам? Помогите тогда слезть.

Митька молча взял с саней веревку, перебросил через скирду.

— Держи крепче, — сказала Клавдия и стала спускаться по противоположной стороне скирды, держась за эту веревку.

— И упадешь, так не расколешься... Не стеклянная, — ухмыльнулся Митька, к которому начало возвращаться хорошее расположение духа.

Конец веревки в руках Митьки ослаб — значит, Клашка спустилась. Очередь была за Иринкой. Однако та не трогалась с места.

— Ну, а ты чего? — спросил Митька. — Ночевать там собралась? Зарывайся тогда в сено, там тепло.

— Да уж ты-то знаешь, тепло или холодно, — насмешливо сказала Ирина.

— О-о... — протянул невольно Митька и помрачнел, догадываясь, о чем говорит Иринка. — Так... Держи, Егор, конец. Барышня, оказывается, капризная.

Но не успел Егор взять из рук Курганова веревку, как Иринка, оттолкнувшись от скирды, прыгнула вниз, на кучи сваленного сена.

— Ты что делаешь?! — испуганно закричал Митька, когда Иринка уже оторвалась от стога. Закричал так, будто его крик мог подхватить Ирину и мягко поставить обратно на скирду. — Что ты делаешь?

Иринка упала на сваленное с возов сено и кубарем скатилась прямо в снег. Митька подбежал к ней и закричал еще громче:

— Дура! Ведь там вилы!

— Спасибо. Я и не знала, что есть такое красивое имя.

— Да ведь...

— Отойди! — прокричала теперь Ирина, и на глазах ее проступили слезы.

Она встала, покачнулась и, прихрамывая, не оглядываясь, пошла к телятнику.

Митька молча проводил ее глазами. Достал папиросу, закурил. И снова посмотрел вслед.

Когда она скрылась, проговорил, подмигнув Варьке:

— Подумаешь... принцесса зеленодольская!

Проговорил вроде беззаботно, а в голосе прозвучала обида.

Глава 18

Петр Иванович проснулся рано.

За окнами стояла еще плотная тьма, а в комнате плавал уже странный полусумрак. Сквозь этот густой полусумрак Петр Иванович видел потолок, противоположную стену, кровать у стены, на которой спал Анисим. И потолок, и стена, и кровать Анисима были, казалось, где-то далеко-далеко, оттого и виднелись чуть-чуть, расплывчато.

Смирнов лежал, думал обо всем увиденном и услышанном за вчерашний день. И в самом деле, специально, что ли, кто-то запрятал эти злополучные стожки за кромку леса?

За стеной гремела заслонкой Ирина, растапливая, видимо, печь.

Рассвет еще не наступал, хотя за окном быстро просыпалась жизнь. Она была пока вся из звуков. Сперва в колком морозном воздухе прокричали петухи, оповещая весь зеленодольский мир, что ночь кончилась. И почти тотчас же где-то недалеко, за деревней, очевидно за Чертовым ущельем, надрывно и тоскливо завыл голодный волк. Он всю ночь бродил, наверное, вокруг теплой овчарни, а теперь жаловался кому-то, что ночь прошла, а ему так и не удалось задрать и утащить хотя бы ягненка. Лютая злость была в волчьем вое и свое, звериное, отчаяние.

Потом за окном проскрипели чьи-то торопливые шаги. Совсем недалеко заплескался беззаботный девичий смех. Это, наверное, доярки пошли на работу. Петру Ивановичу показалась необычной и интересной одна мысль: на краю деревни воют волки, а этим девчатам хоть бы что, смеются даже. И Иринка вон по-домашнему, не обращая внимания на волчий вой, гремит посудой.

Через несколько минут Ирина хлопнула дверью, и скрип ее шагов затих вдали — девушка побежала в телятник.

Затем Смирнов слышал, как все чаще и чаще проходили мимо дома люди, как кто-то проехал на санях, может быть, Андрон Овчинников, как замычали коровы на скотном дворе: значит, доярки готовились уже к дойке.

Высоко-высоко, все покрывая, загудел реактивный самолет. Над Озерским районом проходила воздушная трасса Москва-Хабаровск, и Петр Иванович безошибочно определил: ТУ-104.

«Обязательно надо проследить, как распутается эта история с тремя стогами сена, — подумал снова Петр Иванович. — Если выяснится, что сено было припрятано с умыслом, — поднять через газету шум на весь район. Такое выступление в газете будет очень кстати, своевременно...»

Закряхтел на своей кровати дед Анисим, поднялся, спустил на холодный пол босые ноги, пошарил рукой по стене и включил электричество.

— Не спишь уже? Аринка-то убежала али нет еще?

— Ушла.

Старик, все так же покряхтывая, оделся,

— Ты с утренним поездом, что ль, хотел? Вставай, а то опоздаешь.

— Скажи, Анисим Семенович, что за человек Егор Кузьмин?

Старик Шатров кинул взгляд на Смирнова, прошел в другую комнату, оставив двери открытыми, и там загремел печной заслонкой. Отвечать ему явно не хотелось, но, видимо чувствуя, что Петр Иванович ждет, сказал нехотя:

— Всяк молодец на свой образец.

— А поточнее?

— Куда уж точнее-то! Так оно и есть.

Петр Иванович, одеваясь, почувствовал, как начало покалывать вдруг, пощипывать сердце. Это был верный признак, что скоро его свалит припадок.

— Ты не сердись, паря, — сказал Анисим. — Давай вот Иришкиного супу похлебаем.

Старик, позвякивая, раскладывай на столе ложки, расставлял тарелки.

Смирнов, прислушиваясь к сердцу, ел мало и плохо. А скоро и совсем отодвинул тарелку.

— Спасибо, Анисим Семенович. Что-то аппетита нет.

Анисим понес ложку ко рту, придерживая снизу ломтиком хлеба, но на полпути ложка выпала из его пальцев.

— Э-э, засохший корень, чтоб твои грабли совсем отломились! — выругал сам себя старик и полотенцем стер разлитый по клеенке суп. Когда вытирал, рука его по-прежнему дрожала.

Есть Анисим больше тоже не стал, сидел и молча смотрел почему-то в угол.

— Совсем ить я плохой стал, Петенька, — проговорил старик. — Помру, однако, скоро.

— Ну зачем ты так, Анисим Семенович?

— Я уж и помер бы, да Аринку жалко. Куда она без меня? Глупенькая еще. — И совсем неожиданно сказал: — Вот ты про Егорку, а я у тебя про Митьку хочу... что думаешь про него, шельмеца?

Петр Иванович догадался, почему он спрашивает о Митьке Курганове.

— Да вроде ничего парень.

— Вроде, говоришь? Вроде Володи, а не похож на Фому? А? Не заметил?

Старик непослушными руками долго набивал трубку, пыхнул ею раза два. Потом, забыв о трубке, долго молчал, смотрел в тот же угол, время от времени покачивая головой, теребил свою жиденькую бороденку. В его глазах была разлита грустная, может быть, никому не высказанная за всю долгую жизнь тоска.

— Ты вот часто пристаешь ко мне: про то расскажи, про другое... — тихо заговорил он. — Любопытному спросить — что пьянице стопку выпить. Да хмель-то может в голову рассказчика ударить. А? Но остываю я, Петенька, как трубка вот... Ее разжигаешь, а она тухнет... И потому — слушай. Расскажу я тебе про себя и про... Знаю, судачат еще иные, жена ли была мне Марья, полюбовница ли только... И ты небось тоже... Ну да не об этом дело... Мне какая печаль, что по миру болтают? Еще говорят: чудной старик, с палкой по деревне ходит, во все дыры сует свой дряблый нос. И это также мне без внимания. А просто... Раньше попу исповедовались вот. А я в Бога и с молодости-то не верил... Так что ты не удивляйся, что я слюни распустил тут перед тобой. Прости уж старика и уважь, послушай...

— Что ты, Анисим Семенович... — неловко произнес Смирнов, — Я с удовольствием... я понимаю.

Смирнов действительно понимал, что происходило со стариком. Он давно заметил и знал, что Шатрову по какой-то причине неприятны все расспросы о людях, о нем самом. Его замкнутость, душевное одиночество и копили ту тоску, которая была разлита в глазах. Но вот подошло время, когда эта тоска не вмещалась в нем, переливаясь через край, подошло время с кем-нибудь поделиться ею. Не выслушать, не понять в такие минуты человека — тяжело, непоправимо обидеть его...