Vremena goda - Анна Борисова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спасибо, Ника пришла на помощь. Взяла идиота под локоть, сказала что-то веселое, увела прочь. Но к Берзину вернулась быстро, он не успел привести лицо в порядок.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нормально всё.
— Какое «нормально»! У тебя губы трясутся, слезы в глазах!
И тоже взяла его, как ненормального, под руку, повела на лестницу. От этого ее жеста Стас окончательно сошел с катушек.
— Этот старый клоун — папаня мой, — сказал Стас, криво улыбаясь и вытирая слезы. — Не могу видеть, каким он стал… Когда-то, не поверишь, он был для меня, как… Ну, короче, ясно — отец. А теперь, блин, усы фломастером…
Она смотрела на него так, что пришлось — чего уж теперь — всё ей рассказать.
— Я тебя сюда на стажировку не просто так отправил. «Времена года» эти я давно знаю. Папашу сюда несколько лет как пристроил. Так что у меня тут два интереса: семейный и деловой, он и ты.
Думал, Ника рассердится, что он раньше про это не говорил, но она спросила про другое:
— Почему же ты никогда к нему не заходишь?
— Захожу. На пару минут. Что толку? Он меня не узнает, а мне его таким видеть — каждый раз, как…
И опять всхлипнул. Позорище гребаное! Хотел продолжить — голос, зараза, не слушается.
— Вот что, — Ника огляделась по сторонам, — пойдем-ка ко мне. Поговорим спокойно.
У нее тоже глаза были на мокром месте.
Пока поднимались на третий этаж, Стас в общем и целом взял себя в руки, но на душе было паршиво: тщательно выстроенные отношения, имидж настоящего мужика — всё в сортир.
Усадила она его в кресло, будто инвалида. Спасибо, стакан воды не дала.
— Он — Мухин, а ты — Берзин. Как же так? Кстати, никогда не интересовалась, какое у тебя отчество.
Засыпался — не чирикай. Стас хмуро, чисто как арестованный на допросе, стал отвечать, с предельной краткостью.
— Эдуардович я. А фамилию взял матери. Она латышка. Умерла — мне двадцать лет было. Ну я и стал из Мухина Берзиным. Черт его знает, почему. Захотелось… Потому что нельзя: был человек и исчез… Что-то должно остаться. Хоть фамилия. Инфантилизм, короче.
Он попытался улыбнуться, но оставил это дело. Не так на него Ника смотрела, чтоб улыбаться. Стас понял: нужно объяснить как следует.
— Любил он ее сильно. В смысле, отец. Через край любил. А она взяла и умерла. Ладно бы еще поболела сначала, это еще не самое страшное, когда человек сначала тяжело болеет — привыкаешь как-то. А она взяла, и… Остановка сердце, короче. Пять минут, и всё. Бывает. — Оттого что Ника всхлипнула, рассказывать стало немножко легче. — Ну, и папаня рассыпался, в труху. Нет, тогда он еще не свихнулся, а с тормозов соскочил. Запил, загулял. Я на него по молодости лет крепко злился, особенно за блядки — извини за мой французский. — Здесь Стасу все-таки пришлось выдавить улыбку, потому что у Ники по щекам катились слезы, а на два голоса реветь — это уже какое-то индийское кино. — Я, если честно, еще и поэтому фамилию поменял. Отселился от него, институт бросил, начал свой бизнес создавать. Несколько лет родителя вообще не видел. Однажды звонят: ваш отец в реанимации. Спьяну на тачке в стену въехал. Ну, делать нечего. Как говорится, исполнил сыновний долг. Тем более, к тому времени уже и возможности финансовые были.
— У него была травма головы, я помню из истории болезни. После аварии начались проблемы с памятью, так?
Особенная девушка даже плачет особенно. Слезы льются, но лицо не дергается, голос не дрожит.
— Да. Стал таким, какой он теперь. Ни шиша не помнит. Меня не узнает, вообще никого не узнает. Я сначала думал, придуривается. Первый диагноз был — синдром Корсакова. Я заключение наизусть вызубрил: «В основе заболевания самокупирующееся разрушение нейронов в мамиллярных телах, вызванное хроническим употреблением алкоголя и травмой головного мозга». А профессор мне потом объяснил, что это еще называется «истерической амнезией» или «психогенной фугой». У отца мозг заблокировал все воспоминания, связанные с причиной шока, то есть с матерью. Они познакомились в семьдесят третьем, когда она подрабатывала на каникулах в санатории «Дзинтарс», а он отдыхать приехал. И папочка завис во времени. Чисто муха в янтаре.
Он пошутил, а она не поняла, пришлось разъяснить.
— «Дзинтарс» по-русски значит «Янтарный». А Муха — это у него кличка такая в молодости была.
Зря Стас надеялся, что главный позор позади. Потому что Ника вдруг наклонилась к нему, обняла за шею, прижала к себе его голову и поцеловала в лоб.
И тут вообще — будто в нем шлюз прорвало. Заревел железный человек Берзин в два ручья, так что из носа потекло. Плачет и говорит себе: «Ну, поэт херов, теперь ты окончательно запалился. Упустил Жар-птицу. Папаша — псих, сын — истерик и слюнтяй. Ты ей и раньше на фиг был не нужен, а теперь подавно». И от таких мыслей слезы лились еще пуще.
— Ты чего меня, как покойника, в лоб…
Он хотел отодвинуться, поднял лицо, посмотрел на Нику — и заткнулся.
Больше у них ни слова сказано не было.
Она поцеловала его в рот. У него губы были холодные, а у нее очень горячие, и ему от этого тоже стало жарко.
Стас ужасно испугался, что это на нее мгновенное затмение нашло, непонятно с чего. Как нашло, так и уйдет. Ведь не поймешь, как и что там в ней происходит.
И скорей, пока Ника не очнулась, стал ее обнимать, гладить, целовать. Чтобы урвать как можно больше, пока наваждение не растает.
Но она не опомнилась, не оттолкнула его, и он перестал суетиться, и всё получилось. Только Стас продолжал бояться и после того, как всё получилось. Лежал рядом с ней на кровати и ждал, что вот сейчас она придет в себя и зарыдает или скажет что-нибудь горькое — как в старинном романе или в кино «Анна Каренина» после сцены грехопадения.
Вид у Ники был такой, что чего-то в этом роде следовало ожидать: глаза закрыты, а сама будто к чему-то сосредоточенно прислушивается.
Но она посмотрела на его перепуганную физиономию и рассмеялась.
— Не трусь, — говорит. — Всё нормально. Кровь пролилась, но никто не умер.
В каком смысле она это сказала и чему смеется, Берзин не понял, но все-таки перевел дух.
Он глядел на нее и думал.
Сначала думал: «Женщина-загадка, на разгадывание которой не жалко потратить всю жизнь, даже если не разгадаешь до конца».
Потом — что человек все-таки жутко неблагодарная скотина. Вот случилось то, о чем мечтал, как о недостижимом счастье, а вместо удовлетворения в душе один страх. Потому что непонятно, чем ты заслужил свое счастье, а когда это непонятно, то точно так же легко его можно и потерять.
Но только вдруг понял Стас одну штуку.
Счастье тем и отличается от зарплаты или прибыли, что его ничем его заслуживают. Оно, идиот ты хренов, — дар небесный.
Alexandrine. Конец жизни
Не помню где и когда я вычитала одну фразу, засевшую в памяти. «У счастья есть один большой минус, а у несчастья — один большой плюс: и первое, и второе когда-нибудь заканчиваются».
Сегодня 19 октября. Очередная годовщина.
Когда-то это число ассоциировалось у меня с Пушкиным и царскосельским лицеем. Помню, в гимназии учили наизусть длиннющее стихотворение «19 октября 1825 года». Меня трогало элегическое обращение поэта к последнему лицеисту, который переживет всех соучеников:
Несчастный друг! средь новых поколенийДокучный гость и лишний, и чужой,Он вспомнит нас и дни соединений,Закрыв глаза дрожащею рукой…
Это я — последний лицеист, который всех пережил. Только ничего элегического в моем существовании нет. И насчет «дрожащей руки» — чересчур оптимистично. Дрожат у меня только веки.
Но 19 октября я поминаю не из-за Пушкина.
Это число когда-то поделило мою жизнь надвое. Никакой ленты Мёбиуса, никаких сумерек, сглаживающих рубеж между днем и ночью. В моем случае судьба разграничена глухим забором, по одну сторону которого белое и сияющее счастье, по другую — черное ледяное несчастье.
Один раз в год я с трепетом беру эту книгу. Никогда не снимать бы ее с полки, пусть пылится, но куда деться от прошлого? Не могу же я превратиться в этого жалкого старика с антероградной амнезией, который однажды стонал и пыхтел в пяти шагах от моей кровати.
Поэтому каждый октябрь, девятнадцатого, я заставляю себя заново проживать то утро сорок второго года: по одну сторону границы очень медленно; по другую сторону — как можно быстрее.
Всех воспоминаний максимум на полчаса. Я смакую каждое мгновение.
Восемь часов. Утро, кажется, солнечное, но наши окна всегда в тени дома напротив. Я ненавижу этот узкий кривой переулок. Он похож на старческую вену, по которой едва проходит кровь. Летом здесь душно, в остальные времена года темно.
Из ванной слышится плеск воды, детский плач. Колонка опять не работает, горячей воды нет, а умывание холодной — это неминуемый рев.