Vremena goda - Анна Борисова

Встретила Марью Прокофьевну, восьмидесятилетнюю петербуржанку, всю в слезах. Спросила, в чем дело. Оказалось, у той умирает кошка Катя, семнадцати лет от роду, то есть, по-кошачьему, примерно того же возраста, что хозяйка. Утешить Марью Прокофьевну Вера не могла, но хоть поплакала с ней заодно. Потом, умывшись, выходит из туалета и слышит, как директор с главной медсестрой-француженкой, малосимпатичной особой, разговаривают.

Медсестра, старая сушеная дева, довольно громко сказала:

— Как же эта маленькая ханжа (petite cafarde) возбуждается при виде слез и страдальцев! Будто вампир при виде крови.

О ком это они, интересно, подумала Вера. Люк со смешком в ответ:

— Это называется «отзывчивость русской души». Читайте Достоевского. На фрейдистском сленге — «либидозность эмпатического типа».

Тут Вера догадалась, что это про нее, и была потрясена. Обиделась, как дитя, которое впервые узнало, что его, о ужас, не все на свете обожают.

Вера, конечно, и раньше видела, что главная медсестра ее терпеть не может. Вечно говорит всякие вежливые гадости — это такое сугубо французское искусство хамить, не выходя из рамок изысканной учтивости. «Не угодно ли госпоже доктор объяснить мне, что она тут написала — это по-французски или по-русски?». «Госпожа доктор полагает, что это хорошая идея — хлопать дверью во время занятий по медитации?». За что старая злыдня ее невзлюбила? Вероятно, за то же, за что все старые злыдни не выносят молодых, красивых девушек.

У Люка тоже были причины иметь на Веру зуб.

Призовой самец, султан балтийского гарема, сделал к ней несколько подходов — как тяжеловес к штанге. Первая попытка была незамысловатой, почти ленивой.

Еще в мае, на коктейле для персонала по случаю чьего-то дня рождения, Шарпантье подошел с бокалом.

— Поговорим как коллеги-медики. Вы молодая, здоровая женщина в периоде острой гормональной активности. На любовные свидания не ездите, к вам тоже любовник не приезжает. Этот целибат долго продолжаться не может, он противоречит природе. — Болтовня была легкой, как бы шутливой, но цепкий взгляд свидетельствовал, что это не просто трёп. — Кроме меня тут функционирующих мужчин нет, я абсолютный монополист по части предоставления секс-услуг женскому населению резиденции. Все равно рано или поздно у нас это произойдет. Под воздействием лишнего бокала или просто под шальное настроение. Так что же терять время? Многого от меня не ждите, я человек легкомысленный, особенно в любовных отношениях. Однако высший уровень удовлетворения гарантирую. Побочных эффектов минимум: легкое головокружение, дневная сонливость, приятная эйфория.

Прямо как в кино, подумала Вера. «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен».

И всё же звучало это не нагло. Люк вроде как пародировал пошлое приставание, разыгрывал записного ходока, то есть давал возможность всё обратить в словесную игру. Так Вера и сделала. Зачем обижать человека, с которым целый год жить и работать?

— Лишний бокал мне не грозит, потому что вина я не пью, — весело улыбнулась она. — Значит, придется подождать шального настроения.

Ну, он и отъехал.

Это она тогда еще не знала его как следует. Потом-то неоднократно наблюдала в действии. Люк обслуживал если не весь cheptel baisable[18] «Времен года», то значительную его часть, причем этот сектор своей жизни как-то очень ловко совмещал со служебными обязанностями, избегая трений и скандалов. Немолодые дамы вроде главной медсестры и низший персонал из Прибалтики были главным лужком, на котором он пасся. В харассменте или использовании служебного положения директор, кажется, грешен не был. Старые девы были только рады его вниманию и, как ни странно, не ссорились между собой. Этот разряд женщин, по Вериным наблюдениям, вообще мало требователен в любовных отношениях. Относительно чистоты успеха, которым Люк пользовался среди приезжих санитарок и уборщиц, у Веры сначала было сомнение — все-таки они на коротком контракте и зависят от расположения начальства. Но нет, своего положения Шарпантье все-таки не использовал. Да и не было в том особенной нужды: видный мужчина, обаятельный, даже блестящий — Ален Делон с Бельмондо в одной упаковке.

Со своими царственными повадками и седой шевелюрой Люк походил даже не на быка-производителя, а на главу львиного прайда. Но первому впечатлению доверять не следовало. Он не был львом. Если хищником, то не из крупных. Потому что, как заметила Вера, всегда выбирал добычу по зубам, без риска. Например, никогда не связывался с замужними сотрудницами. И не клеился к дочерям и внучкам стариков, хотя некоторые гостили во «Временах года» подолгу.

После первого поползновения он еще несколько раз, обычно во время танцев или какой-нибудь вечеринки, все так же шутливо интересовался, не созрела ли Вера для приятного приключения.

— Зрею, — неизменно улыбалась она, и в его глазах сразу что-то гасло. Или, наоборот, зажигалось тусклым, матовым светом?

Специалист он при этом был первоклассный. Вера очень многому у него научилась. Главное правило Люка Шарпантье: директор мезон-де-ретрета должен всё знать, всё уметь и во всем разбираться, до мелочей. В медицине, психологии, кухне, электричестве, водопроводе, финансах и так далее. Потому что резиденция — это корабль в автономном плавании, и ты здесь капитан, отвечающий за всё и за всех. Не было ни одного вопроса, по которому Люк не мог бы дать исчерпывающей консультации.

Пожалуй, единственным местом, куда он никогда не заглядывал, была палата Мадам. Когда-то он объяснил Вере, что судьба несчастной старухи, прежнего директора резиденции, вызывает у него суеверный ужас. И вместе с тем Люк испытывал к Мадам какое-то болезненное любопытство. Зная, что Вера часто бывает у своей соседки, часто выспрашивал, как там и что.

В общем и целом Вере казалось, что Шарпантье неплохо к ней относится, даже симпатизирует, причем не только в кобелином смысле.

Тем сильнее ее задела его насмешливая реплика про «либидозность эмпаптического типа». В переводе на нормальный язык это означало, что, по мнению директора, Веру сексуально возбуждает лишь то, что вызывает сострадание. То есть, посвятить свою жизнь уходу за старыми и немощными она решила из сладострастия.

Какая несправедливость! Какая гадость!

Злословящим коллегам на глаза Вера не показалась, переждала, пока уйдут. Потом некоторое время страдала от незаслуженной обиды, после чего, как часто бывало, природная объективность и требовательность к себе заставили взглянуть на дело с иной стороны.

Вера вдруг спросила себя: «Стало быть, старая грымза говорит про тебя пакости, потому что ревнует к твоей молодости и небесной красоте? А Люк ей вторит, потому что ты ему не дала? Только и всего? Нет, милочка. Это у тебя защитная реакция, боязнь посмотреть правде в глаза».

В кафе она так и не зашла. Сидела в укромном уголке, за пальмами в оранжерее, и занималась самоанализом, вернее предавалась самоедству, что в сущности одно и то же.

Когда про тебя говорят плохое за глаза — это повод не для обиды, а для обдумывания. Раньше, когда движение «Счастливая старость» только набирало обороты, Вера частенько рыскала по блогам и форумам: что люди о нас пишут? И прямо до слез обижалась, если кто-нибудь писал бяку — мол, девочки и мальчики просто хотят попиариться, рисуются своими благодеяниями или еще что-то. Бывало, что и сердито отвечала незнакомым хулителям. А потом поняла, нет у нее права с ними собачиться. Это все равно что подслушать разговор у чужого окна и полезть с улицы через подоконник с претензиями: что-де за чушь вы тут несете! Не нравится — не слушай, топай своей дорогой. А обижаться следует, только если кто-то осознанно хотел тебя обидеть. Если же ты случайно узнала, что тебя ругают, прежде всего задумайся — справедливо или нет.

Вера задумалась — и здорово расстроилась.

«Старая мегера, очень возможно, права. Жалеть людей мне действительно нравится. Потому-то я и занялась российскими домами престарелых. Старики, которые доживают там свой век, жалостны до невозможности. Именно поэтому мне так не понравились „Времена года“, когда я сюда приехала. Вроде бы всё здесь чудесно, а ощущение какое-то не такое. Вот она, причина: здешних не жалко. Ну, то есть, если больные, то жалко — но как бывает жалко всякого больного человека. Старикам тут хорошо, они счастливы. И оттого в работе нет драйва. Без сострадания, как без бензина, мотор не заводится…»

Это открытие ее прямо убило.

Подумала еще — пришла к выводу, что и Люк со своей сволочной либидозностью, наверное, тоже прав.

Почему Берзин, которого она раньше никак не числила объектом желаний, вдруг стал ей мил и дорог — до такой степени, что она сама повесилась ему на шею и чуть не умерла от восторга? Да потому что ее пронзила жалость! Сработала как афродизиак! Пока Берзина жалеть было не за что, он как мужчина ее совершенно не трогал. Но стоило ему надавить на слезную железу, подставить беззащитное брюшко, и она с урчанием кинулась на добычу.