Плачь, Маргарита - Елена Съянова

Опять этот страх, этот необъяснимый ее ужас при упоминании дяди…

— Тогда чего же ждать? — снова спросил он. — Поможет он нам или нет? Я сам его спрошу об этом.

— Нет, Вальтер, только не сегодня!

— Ты и его боишься? Ты их всех боишься? И этого пузатого? И того, что танцевал с тобой?

— Нет, нет…

— Кстати, кто они? Назови мне их имена. Я должен знать.

— Герман Геринг и Рудольф Гесс.

— Геринг — это который в Пруссии…

— Да! А Рудольф — секретарь дяди. Его самый близкий друг. Я его очень люблю. Его жена Эльза — мой идеал. Ах, как бы мне хотелось… — Она не договорила, но он догадался: познакомить его с этой Эльзой.

— Если любишь, то доверяешь. Почему ты ему не рассказала?

— Нет, что ты! Он… Как тебе объяснить? Для него Адольф — все!

— А остальные — ничто, так, что ли? И ты в том числе?

— Вальтер, не мучай меня!

— Прости, Гели, милая… Да ну их всех к чертям! Я люблю тебя. Чего же ты боишься?

Она молчала, опустив глаза, чтобы скрыть под ресницами навернувшиеся слезы.

— Как, однако, разговорился граф с очаровательной фройлейн Раубаль, — заметила слегка озадаченная баронесса. — Держу пари, что они были знакомы до этого вечера.

— Да, странно, — согласился Геринг, прищурившись. — Болтают на манер ссорящихся супругов.

— Видимо, об искусстве, — поспешно вставил Лей. — Дело в том, что я как-то возил девушек в театр, и мы встретили там этого… графа. Он сидел по соседству и проповедовал… сюрреализм.

— А, теперь понимаю, — улыбнулась баронесса. — Молодые люди отчего-то именно в спорах скорее всего находят общий язык.

— Парадокс времени! — заметил Геринг. — Граф, коммунист, сюрреалист — и влюблен в Ангелику? — спросил Геббельс. — Похоже, у этого господина большое будущее.

Лей с досадой кусал губы. Он понял, что Гейм пошел ва-банк и что ситуация может разрешиться скандалом. Скандал вокруг личной жизни фюрера был недопустим.

Роберт, пользуясь своим положением не вполне оправившегося от ран, имел на этом приеме больше прав, чем прочие. Он мог, например, попросить у хозяйки позволения уединиться на полчаса, чтобы отдохнуть. Во всяком случае, это никого бы не удивило.

— Немедленно уведите этого шутника от Ангелики, — шепнул он Маргарите, когда та села рядом с ним. — И проводите его вон до той двери. Дальше его проводит лакей. Я должен с ним поговорить.

Затем Лей приложил руку ко лбу и закрыл глаза. Баронесса тотчас обеспокоилась. Она сама проводила его во внутренние покои, порываясь вызвать врачей, но он попросил лишь оставить ему лакея, сказав, что полежит полчаса. Маргарита тоже все сделала правильно, и через несколько минут Вальтер Гейм вошел в уютный кабинет баронессы, где Лей лежал на диване с холодным компрессом на лбу.

— Что вам угодно? — спросил художник уверенно.

— Вопрос переадресую вам. — Роберт, поднявшись, смерил его тяжелым взглядом.

— Мне? Мне угодно жениться на фройлейн Раубаль.

— А-а… Хотите сделать ее графиней?

— Но фройлейн Ангелика сказала, что вам все известно, что она сама просила подругу доверить вам свою тайну. Только потому я…

— И я потому же! Садитесь.

Вальтер пожал плечами и сел у окна. Лей застегнул рубашку и пересел с дивана в кресло.

— Во-первых, уезжайте отсюда поскорей, пока вас не увидел кто-нибудь из друзей Шуленбургов. Во-вторых, постарайтесь впредь не вести себя так, рискуя поставить девушку в нелепое положение. В-третьих, если вы решили бросить вызов не всем, что видно из вашего поведения, а кому-то конкретному… я к вашим услугам.

— А какое вы имеете отношение к Ангелике? — с вызовом спросил Гейм.

— Фройлейн Раубаль, как и ее подруга, находится здесь под моей личной защитой и ответственностью.

— Гели совершеннолетняя и не нуждается в опекуне.

— Я сказал: защитой и ответственностью.

— И от кого вы намерены ее защищать?

— В частности, от безответственных молодых людей, ведущих себя подобно скверным актерам из школьной самодеятельности.

— Тут вы правы, конечно, — вздохнул Вальтер. — Но как еще мне было увидеться с ней, если вы держите ее за забором и под охраной?

— А тут я не стану возражать. Да, именно за забором и под охраной.

Вальтер минуту смотрел в окно, но все еще видел перед собой мокрое полотенце на лбу Лея, его висящую на перевязи руку… Конечно, у этих людей могут быть основания охранять и Ангелику, но…

— Но ведь это почти тюрьма! А она мечтает стать актрисой. Нельзя же всю жизнь продержать ее… в клетке!

— А вы предлагаете выпустить канарейку на мороз?

— Она не канарейка! — рассердился Вальтер. — А мороз вы сами создали вокруг себя и вокруг нее! Почему она должна расплачиваться?

— Все за что-нибудь платят.

— Но почему она…

— Довольно, господин Гейм! Я правильно запомнил ваше имя? А теперь запомните вы: если станете проявлять настойчивость, то заработаете крупные неприятности. И, к сожалению, не только для себя. Да, жизнь Ангелики регламентирована. Да, против ее воли. Я это вынужден признать. Но такова реальность, с которой и ей, и вам придется мириться.

— Но кто, кто дал вам право распоряжаться людьми! Их судьбами, их… — начал взбешенный Гейм.

— Мы сами взяли это право. И говорите потише, пожалуйста. А лучше помолчите, я еще не закончил. Я сказал, что жизнь фройлейн Раубаль регламентирована, но я не сказал, что также регламентированы и ее чувства. И если у вас хватит ума и терпения, то вы, возможно, и получите свое.

— Ума, чтобы принять ваши правила, и терпения, чтобы плясать под вашу дудку?

— Вот именно.

— А если нет? Вы меня в табак сотрете?

Лей не ответил, но в его темно-серых насмешливых глазах Вальтер прочел вполне однозначный утвердительный ответ.

Вальтер поднялся. Дальнейший разговор не имел смысла. Что бы он ни сказал сейчас, все наткнется на этот отливающий холодной сталью взгляд. Вальтер вежливо кивнул и вышел. Ужас положения состоял в том, что он и впрямь чувствовал себя как будто связанным. Последние слова Ангелики: «Умоляю, сделай все, как скажет Роберт! Если любишь меня!» Ц чудовищными путами сковали его по рукам и ногам.

Художник стиснул зубы. «Ладно, подождем. У меня еще будет случай доказать этим господам, что не все вокруг подчиняется их воле».

Он вышел на лестницу, спустился вниз и отправился сквозь строй «кадиллаков» и «мерседесов» к беззаботному Шуленбургу, чтобы вернуть ему титул и фрак.

После его ухода Лей снова улегся на диван и надвинул на глаза мокрое полотенце. Поставленная на горлышко бутылка означала воздержание и по меньшей мере пару недель адской головной боли, которая совершенно его выматывала. Сколько он ни прокручивал мысленно ситуацию с романом Ангелики, становилось все ясней — без Гесса не обойтись. Но что-то его удерживало.

Когда минут через сорок Рудольф явился его проведать, Роберт морщился не столько от боли, сколько от этого двойственного чувства — не сказать нельзя было, но и сказать не поворачивался язык. «Что это, что удерживает меня?» — задал он себе прямой вопрос, как делал всегда. Итак, Гели призналась, надеясь найти в нем союзника. Но союзником ей он быть не может. Рассказать Рудольфу значило бы получить еще одного несоюзника. Было бы честней… было бы справедливей дать девочке замену самого себя, то есть дать союзника, на которого она рассчитывала. А это значило все рассказать Эльзе. Возможно, Ангелика захочет рассказать ей сама, но из ее уст это одно, из его — другое. Какова же арифметика? Три женщины «за» при моем нейтралитете… А против… Это «против» не хотелось додумывать до конца.

Роберт испытал некоторое облегчение, решившись заменить Рудольфа его женой. Его в последнее время не оставляло ощущение, что строгие глаза Маргариты постоянно смотрят на него, и, мысленно заглянув в эти глаза, он увидел в них сейчас ласковое одобренье.

Через несколько дней в Мюнхене торжественно открывали Коричневый Дом — официальную штаб-квартиру партии. Трехэтажный особняк на фешенебельной Бриннерштрассе за последний год трансформировался во внушительное современное здание, символизирующее мощь и перспективу. Теперь здесь имелось все, что задумал архитектурный гений фюрера, — Сенаторский зал на втором этаже, внушающие уважение приемные, пивной подвал, удобные, просторные кабинеты руководителей. Появилось и кое-что непредвиденное, например, портрет фюрера с надписью, которую придумал и на которой настоял Гесс. Она гласила: «В этом движении ничего не произойдет за исключением того, чего хочу я». Этот портрет с надписью Гесса сначала повесили в Сенаторском зале, но Гитлер переместил его в свой кабинет, сказав, что надпись его вдохновляет.

Рудольф, продолжая жестко придерживаться «фараонизации» фюрера, мягко загнал своего шефа в такие тиски официоза, что тот потел, отдувался, а по ночам отводил душу — смотрел комедии, объедался пирожными или играл на полу с Бертой и Блонди, которую еще в Рейхольдсгрюне незаметно приручил Борман, и собака должна была теперь сделаться его собственностью.