Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все происходило за городом, на даче. И гости должны были решить – какая свинья лучше. «Меня такой ужас обуял, – вспоминал Фальк, – что я решил больше к ним ни ногой».
А Толстой его еще уговаривал: «Смотри, какое мясо вкусное, ну, съешь кусочек. Это моя Кримхильдочка, она в тысячу раз лучше, чем Брунгильдочка».
И Фальк туда больше не ходил. Он был в этом отношении неумолим. Хотя неизменно вежлив…
* * *
Я хорошо знала его последнюю жену. И когда в компаниях к Фальку начинали приставать какие-то девицы, я говорила: «А вот Ангелина Васильевна, Роберт Рафаилович, плохо себя чувствует. Может, домой пойдете?»
Дамы были на меня злы, я думала, что, может, и Фальк сердится. А потом узнала, что, приходя домой, он первым делом говорил: «Геля, Вера – твой настоящий друг».
* * *
Роберт Рафаилович был человек, удивительно понимающий людские слабости, снисходительный к ним, но абсолютно твердый в смысле своих принципов верности искусству.
Не было никаких подачек, никаких взяток, ни чего-то еще. Как-то, когда его в очередной раз простили, к нему в мастерскую пришла целая делегация чиновников смотреть картины. А мы со Светой должны были с ним встретиться насчет его выставки. И тогда Светик послал меня к Фальку, чтобы как-то высвободить от этого сонма ничего не понимающих в живописи людей.
Я зашла и, извинившись, что отвлекаю от важной встречи, попросила уделить время для чрезвычайно важного дела. Чиновники, злобно смотря на меня, стали уходить.
Неожиданно Фальк обратился к замученному, бледному, плохо одетому средних лет человеку, который тоже направился в сторону дверей: «А вы оставайтесь, сейчас будем картины смотреть по-настоящему. А эти… ну их, они все равно ничего не понимают».
Это был Вася Шереметев, с которым я росла в Царицыне, уже прошедший ссылку. Ради него Роберт Рафаилович показал все картины, рассказывал о них. У Фалька была такая традиция – если вы приходили к нему в гости, на прощание он позволял выбрать две свои картины в подарок. Можно было подойти и выбрать то, что вам нравилось. Я осмелилась воспользоваться щедростью Роберта Рафаиловича только один раз.
* * *
Фальк никогда не заботился о себе.
Он перенес 8 инфарктов, все на ногах.
Для него никогда не было важно собственное здоровье. Он думал о других людях. Вот таким он был человеком…
P.S
К судьбе
Основная часть этой книги была закончена. А потом еще почти два года мы встречались с Верой Ивановной, я читал ей записи наших разговоров и вносил те правки, которые она считала необходимыми. Главным образом Прохорова просила смягчить оценки, которые дала великим знакомцам во время своих монологов.
Иногда она просила еще раз перечитать тот или иной абзац и говорила: «А это пусть останется так. Может, мне и не поверят. Но правду должны знать».
Не раз во время наших встреч Вера Ивановна, слушая мои записи и припоминая какие-то детали, вновь начинала рассказывать.
Эти путешествия по волнам памяти, главным героем которых каждый раз становился, конечно же, ее Светик, были прекрасны.
* * *
Это ведь очень большая ответственность перед памятью тех, кого мне посчастливилось встретить. А я всю жизнь больше всего боялась ответственности. Я даже ни одного кота из тех, что у меня были, не смела купить. Ко мне переходили кошки, которые до этого жили у нас в общей квартире.
Соседи говорили: «Вера, ну одолели мыши!» – и брали кошку. А уже через неделю начинали обращаться ко мне с претензией: «Вера, а вот ваша кошка нашу рыбу съела!» или что-то подобное.
И когда я уже переезжала на эту квартиру, то не могла их оставить. Это вот Пискун, потому что он все время пищит. А это Грейси, ее Наташка Гутман притащила…
* * *
Вам я просто рассказывала о том, что было. И перед иконами могу сказать, что все это правда. Иконы у меня – частью семейные.
А часть мы с моим племянником Сережкой спасли. Как-то были во Владимире и решили заехать в расположенную неподалеку церковь Покрова на Нерли.
Когда мы туда приехали, какая-то старушка обратилась к Сережке: «Ты что, верующий?»
Он ответил: «Да». Тогда она отдала ему иконы, которые ей удалось сохранить. Но они не кисти великих мастеров. Из рублевских икон, как рассказала та женщина, комсомольцы ступеньки клали.
«А другие они на двор натащили, чтобы сжечь. И я их спасла».
Так поступали комсомольцы, потомки тех, кто возводил храм…
* * *
Я столько вспоминала про Светика. А мне ведь про Рихтера вопросов почти не задают. Но это, наверное, и правильно. Какое я к нему имею официальное отношение?
* * *
Богу было угодно, что моя жизнь оказалась длинной. По ночам разные картины из нее возникают. Засыпаю поздно. Раньше ведь до четырех утра не ложились. Так и осталась ночным человеком. Только в лагере все по часам происходило, я уж думала, что никогда больше не высплюсь. Там же в шесть утра ударом о рельс поднимали.
Сегодня для меня утро начинается после девяти часов. Ночью – все время мое, никто не звонит, не беспокоит. Все затихает, и я вспоминаю. Эпизодами все приходит.
* * *
Я похоронила маму в 1945 году. Она умирала от рака и скрывала это от меня. А я ее забросила из-за Святослава, у нас тогда вовсю развивались отношения. Потом я долго не могла себе этого простить. Мы со Славой гуляли, проводили все время вместе, а мама была одна.
О том, что у нее рак, знала только моя двоюродная сестра Люба. Мне мама запретила говорить об этом. Я думала, что она просто простужена.
Мама умерла 3 августа, а я узнала о смертельном диагнозе лишь в июле. Какой-то врач известный, Давыдов, по-моему, его фамилия, пришел к нам домой. Мама на тот момент уже слегла.
Когда врач уходил, то сказал:
– Замечательная женщина ваша мама. Я в ответ спросила:
– А когда она поправится? Доктор удивился:
– Как поправится? Вы разве ничего не знаете? Ей осталось жить меньше месяца.
Я запомнила то мгновение на всю жизнь. Почему-то в памяти осталось не лицо врача, а щель в полу, от которой я тогда не могла отвести глаз.
– Как меньше месяца?
– У вашей
