Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

— Хэйо, хой! — вздрогнул и покачнулся мьюнд'донг от громового тысячеустого приветствия.

Дмитрий, стараясь не упустить ни слова, вслушивался в страстную речь вождя. Но не все слова были понятны ему, ибо Гдлами употребляла сейчас многие выражения, доставшиеся в наследство от давно забытых предков. Одно было более или менее понятно: казнить его не собираются. Напротив, кажется, мечта Гдлами вот-вот станет былью.

И вдруг сделалось страшно. Тогда, среди общей пляски, накануне первого похода, ему вовсе не думалось о том, что он — всего лишь лейтенант, да и то — стажер, а лейтенантам противопоказано прыгать сразу в генералы, да еще и в самый канун серьезных военных действий. Теперь; после похода в Межземье, после трупов на помосте в Тгумумбагши, после слепой стычки в сельве, после М'тварь'Я и клещей, — думалось.

И он уже вовсе не был уверен, что хотел бы так вот, прямо сейчас, принять под командование дивизию. И полк тоже. А вот роту он у разумного батальонного взял бы с удовольствием. Но где же его взять, того, разумного…

— Скажи свое слово, Дми'митри-тхаонги, — дошел до него незнакомый, заглушенный и искаженный маской голос дгаанги.

— Я… — начал было Дмитрий и осекся. Ему хотелось сказать очень многое, но слова языка дгаа внезапно оказались бессильны выразить все, что рвалось с уст. — Я… не смею стоять перед вами. Вы хотите доверить мне войско? Но ведь я не уберег тринадцать воинов. Я потерял их. Это моя вина.

— Дья! — выкрикнул дгаанга. — Дья!

Тринадцать раз подряд, кажется даже не набирая воздуха в легкие, на едином дыхании выкрикнул короткое слово украшенный маской Клинка Всех Смертей, и тринадцать раз мьюнд'донг скорбно и мрачно поддерживал его крик:

— Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху!

И вновь сделалось тихо. Лишь голос вождя отточенным добела ттаем взрезал безмолвие.

— Ты встал за честь дгаа и отомстил обидчикам двинг-г'я наших друзей. Ты — Леопард Справедливости, — сказала Гдламини. И люди дгаа поддержали ее:

— Ху!

— Я плохо знаю сельву, мвами, — покачал головой Дмитрий. — Я стою перед вами живой, а они…

— У войны нет глаз. У войны нет сердца. Она не выбирает, когда голодна. Люди дгаа! — мвами перешла на исступленный, гневно-ликующий крик. — Наш нгуаби знает оружие чужеземцев, ему открыты их боевые хитрости. Он победит злобных врагов их же оружием! Хэйо!

— Хой! — выдохнул полутемный зал.

— Есть ли иное слово? — тихо спросила Гдлами.

И один из старцев, доселе молчавших, встал, опираясь на посох, и поднял руку в знак желания говорить.

— Мое слово не против, люди дгаа. Но пусть пришедший с белой звездой ответит: почему он сумел сберечь и вывести мохнорылых чужаков, а наших двали оставил в сельве?

Снова все стихло, но на сей раз тишина была не густой, словно мед, и не гулкой, подобно ущелью; нет, она чуть слышно звенела, подобно туго натянутой тетиве.

Во рту у Дмитрия вдруг стало сухо, как в Калахари, а ладони внезапно сделались противно-влажными.

— Позволь ответить мне, почтенный м'вамби! — рассыпался внезапно в бликах пламени веселый, рокочущий наподобие молодого грома баритон. — Зачем говорить: оставил в сельве? Вот мы, стоим перед вами! Разве я не Мгамба вваНьякки, ефрейтор? Разве мои урюки похожи на души ушедших?!

Издалека, из самой мглы волной покатились, все усиливаясь и усиливаясь, удивленные возгласы, всплески радостных криков. Мьюнд'донг зашуршал, рванувшись ко входу, где, не переступая порога, высился улыбающийся воин с карабином в руке. За ним плечом к плечу — двали, только никто бы уже не решился назвать этих суровых бойцов дванги, юнцами. Холодно мерцали наконечники копий, тускло блестели дула автоматов.

— Мгамба, брат! — Дмитрий не помня себя рванулся к чудесно явившемуся другу, но Н'харо удержал его на месте, радостно и укоризненно покачав головой.

— Разрешите обратиться, сэр? — шагнул через порожек Мгамба, и Дмитрий, внутренне усмехаясь, но принимая предложенную игру, ответил четко и отрывисто:

— Разрешаю!

Он еще не понял, что никто, кроме него, не считает этот обряд, новый, но уже обязательный, игрой.

— Рейдовое подразделение первого гвардейского взвода имени Президента Коршанского задание выполнило! За время перехода потерь в живой силе не имеется! Докладывал командир рейдового подразделения ефрейтор Мгамба!

— Вольно, ефрейтор! — не сдержавшись, взрыкнул Дмитрий, и пришедшие, торопливо войдя под крышу, растворились во мгле, встав рядом с сородичами.

— Есть ли еще вопросы, люди дгаа? — счастливым голосом вопросила Гдламини.

— Нет, нет! Хэйо, наш вождь! Хэйо, наш нгуаби, хэйо!

От мощного крика сотен мужчин и женщин ходили ходуном дощатые стены мьюнд'донга.

Бо-о-омм-ммм-мм-м! Боо-о-оомм-м!

Тяжелые звуки гонга заполнили зал, призывая собравшихся к вниманию и соучастию.

Юный дгаанга, уже сбросивший маску Смерти, но кажущийся почему-то древним старцем, облаченный уже не в алую накидку, а в длинный синий балахон с желтым Солнечным кругом на спине, вышел к костру, остановившись там, где от жара уже начинали свиваться и потрескивать волосы.

Приняв из чьих-то торопливых рук крупного гривастого петуха, он взмахнул им над головой, трижды перекрестив птицей Дмитрия. Затем, выхватив из-за пояса блеснувший в огне костра нож, одним ударом отсек петуху голову и отпустил.

Обезглавленная тушка забилась на полу, запрыгала, расправив трехцветные крылья. Присев на корточки, дгаанга принялся внимательно изучать кровавые следы на утоптанной земле. Затем подпрыгнул, трижды хлопнул в ладоши и окровавленными ладонями коснулся лица нгуаби.

— Ху! Йо'й'г маро уйя'нг! Да! Это так! Это верно!

— Хой! — одобрительно подпела толпа.

Из полумглы выскочили двое полуголых двали, схватили еще вздрагивающего петуха и принялись ловко его ощипывать. Тем временем дгаанга продолжал священнодействовать. Убив толстого, жалобно поскуливающего щенка, он омочил свой нож в его крови и прикоснулся лезвием к накидке Дмитрия, затем провел кончиком клинка по волосам.

Пристально глядя в глаза землянина, дгаанга воздел руки к потолку и зарокотал тяжелым, незнакомым, утробным голосом, похожим на грохот трясущейся земли:

— Не имеющие имен послали тебя народу дгаа, нгуаби! Имеющие имена нарекли тебя грозным именем Д'митри, ибо ты есть сын грома и молний! Все знают отныне, что есть у нас ты и что ты с нами, хотя еще и не всем было дано увидеть тебя! Ты вождь войны и чести, и голова твоя цвета крови!

Дгаанга обмакнул палец в чашу со щенячьей кровью и провел на лбу Дмитрия горизонтальную черту. Набитый до отказа мьюнд'донг выдохнул:

— Хой!

— Ты вождь справедливости и победы, и да будет лик твой отражением души!

Две белые полосы легли на щеки Дмитрия, и мьюнд'донг подтвердил:

— Хой!

— Вестники вечерней зари набрасывают накидку на плечи твои, и вестники утренней зари оборачивают бедра твои, — дгаанга поднял над Дмитрием огромного, втрое больше первого, петуха и помахал им, словно знаменем. Сверкнул ттай, и голова петуха с гигантским фиолетовым гребнем осталась в сжатых пальцах совершающего обряд, а тело забилось на земле.

Дгаанга макнул пальцы в теплую кровь, бьющую из обрубка шеи, и помазал губы Дмитрию.

— Ты от этого мига вестник веры и надежды. Ты прогоняешь ночь и призываешь рассвет. Ты хранитель надежды на восход солнца, и тебе нести силу наших гор, передавая ее из рода в род. С тобою отныне наша свобода, надежда, жизнь. С тобой, о пришедший с белой звездою, мир в сельве, единство народа дгаа, смерть врагам и благо друзьям! Хэйо, хой! Хэйо, хой!

И мьюнд'донг утвердительно ответил:

— Хой!

Потом дгаанга повел Дмитрия за руку, и землянин шел, плохо различая происходящее, словно в тумане. Так же, не вслушиваясь в слова, повторил он вслед за дгаангой священную присягу нгуаби. Приняв от слушающего Незримых большое, размером почти со страусиное, яйцо г'г'ии, сиреневое в ярко-зеленую крапинку, он что есть силы ударил им оземь.

Яйцо разорвалось с грохотом, как граната.

Выбежавшие вслед воины восторженно показывали, куда, как, насколько далеко разлетелись скорлупки, капельки белка и темно-бордового желтка…

И снова — своды мьюнд'донга.

Снова — сорванный от напряжения голос дгаанги, — возвещающего, что клятва принята Твердью и Высью. Пятеро старцев, семеня, приблизились к нгуаби, накинули на плечи ему взамен сорванной и разодранной в клочья накидки красный плащ, похожий на плед с тремя продольными черными полосами и белым овалом, изображающим слепое лицо Ваанг-Н'гура и безликость сестры его, а затем отступили, пятясь и низко кланяясь.

Теперь он уже не стоял. Теперь никто не мог сидеть в его присутствии без позволения, кроме вождя. Его усадили на высокий обрубок дерева, покрытый торжественно внесенной шкурой снежного леопарда. По бокам встали Н'харо и Мгамба, ефрейтор и сержант — телохранители. Они указывали ему, подсказывали, нашептывали, а он делал все, словно во сне, безропотно подчиняясь повелительным жестам дгаанги, завороженный пронизывающе-покорным взглядом толпы, кажущейся сейчас единым целым. И только где-то на окраинах сознания билась и звенела спасительная мысль, позволяющая удержаться на краю реальности, не сорвавшись в бред: «Так надо. Так надо. Так надо!»