Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

А на третий день пути отряд настигла лихорадка, вернее, самая страшная из Желтых Сестер — М'бумби д'Дяк-ка, Трясущая Огнем и Морозом. И очень может быть, что никто не добрался бы в стольный поселок народа дгаа, если бы не сулейки с настоями, заботливо выданные перед выступлением в поход Великой Матерью Мэйли. Они не прогнали Старшую из Желтых, но помогли противостоять ей до того самого мгновения, когда перед глазами открылось Дгахойемаро и навстречу, крича, размахивая руками и подпрыгивая, кинулась голозадая ребятня…

Дмитрию запомнилось искаженное тревогой лицо Гдламини, а затем исчезло все, и, когда он открыл глаза, над головою теснились уже знакомые своды пещеры, а все тело казалось чужим и непослушным, так велика была слабость. И, подняв руку, он поразился тому, какой желтовато-серой, сухой и словно бы вовсе не человеческой казалась обвисшая складками кожа.

Мать Мэйли напоила его чем-то одуряюще-пряным, и он снова вырубился, а проснувшись, пил терпкий настой, на сей раз уже не зеленый, а желтоватый, как лики Желтых Сестер, и опять спал без всяких сновидений.

А потом перед ним встал Н'харо, уже, похоже, оправившийся после похода, но все равно незнакомо-худой и не смуглый, а непривычно серый. Он вошел в пещеру, облаченный в полный боевой наряд, и, не подходя к ложу, сообщил:

— Дгаамвами'т'дгаам'вамби ггу нгуаб'дгге къе'Дди, тхаонги!

Лицо его было гранитно-непроницаемым, и каждое слово казалось каплей расплавленной меди, падающей на холодную медь.

«Вождь и старейшины ждут отчета от тебя, тхаонги!»

— Т'тъе! Повинуюсь! — ответил Дмитрий.

Пошарив глазами вокруг, он остановил взгляд на комбинезоне, висящем на стене. Но надевать его не стал. Повязав на бедра б'дгу, подпоясался широченным воинским поясом, еще раз огляделся, сам не понимая зачем, и направился к выходу. Н'харо, молча заступив путь, указал на лежащий возле очага «дуплет», Дмитрий, недоумевая, послушно взял оружие, заткнул его за пояс и, уже почти шагнув за порог, успел еще набросить на плечи расшитую узорами накидку.

День снаружи был хмур, как настроение.

Лохматая, свинцового цвета туча тяжело нависла над землей, источая мерзкий, меленький, но неустанный дождь. Серая пленка затянула горы и лес. Крыши хижин, сплетенные из широких бумиановых и длинных мангоровых листьев, потемнели от непогоды и стелющегося к Тверди дыма. Единственная улица поселка была пустынна, словно вымерла. Как в обезлюдевшем Тгумумбагши…

Молча, держась за левым плечом, Н'харо вел землянина к мьюнд'донгу, и Дом Мужчин встретил Дмитрия мрачным, позеленевшим от плесени фасадом, словно великан, испятнанный темными язвами окошек. Огромные деревянные доски, напоминающие чуть изогнутые рога гигантского буйвола, смыкались на высоте двух мужских ростов, образовывая края фронтона…

У крыльца мьюнд'донга толпились колонисты, вызволенные им из плена. Оттолкнув в сторону не слишком упиравшегося Н'харо, Микола Шевчук, Рыжий Гном, ухватил Дмитрия за плечо.

— Пане провидныку! Не треба йти дотуда! Дикие, чую, задумали щось погане!

— Я должен, Колян, — отозвался Дмитрий. — Я сгубил тринадцать воинов, и я дгаа, как и они.

— Але ж воны сварят тебя живьем, Дмитро! — рука у Миколы, оказывается, умела быть тяжелой. — Останься тут. Мы, коли що, зможемо захиститы тебя!

Дмитрий покачал головой.

— Спасибо, Колян. Спасибо, Олекса. Но я должен…

— Возьми хоть оцей кавунок, батько! — молоденький Олекса, глядя преданно, словно собачонка, протянул бывшему нгуаб'дгге крошечную гранатку. — Возьми, молю!

— Обойдусь, хлопцы, — в последний раз отказался Дмитрий, уже готовясь переступить порог. — А если что…

— А если что, начальник, — донесся хрипловатый голос Армена, непонятного землянина, не похожего на колонистов, но старающегося держаться вместе с ними, — то, в случае чего, свистни. Поможем!

Внутри мьюнд'донга оказалось дымно и людно.

Большой Дом Мужчин, в ясную погоду пустовавший, сейчас гудел, словно десяток пчелиных ульев. В самой середине, на плотно утрамбованном, очищенном от травы земляном полу полыхал костер, и рваные языки пламени, извиваясь и дергаясь, словно в припадке падучей, тянулись к самой крыше, обжигая бумиановые палки. Просторный, уходящий на много десятков шагов вперед зал подсвечивался еще дюжиной смоляных факелов, прикрепленных к колоннам из железного тополя, подпиравшим высокую крышу. За огнем костра, искаженные прозрачным маревом, виднелись призрачные фигуры людей, и ряды черноволосых голов терялись в далеком, затемненном до полной непроглядности конце зала…

Сверкали белки глаз, белели головные повязки и седые кудри старцев. Слева, сбившись в темную кучку, стояли женщины во главе с Мэйли. Им не так уж часто доводилось удостаиваться приглашения в мьюнд'донг, и сейчас они были возбуждены и взвинчены. В мареве костра лоснились малиновые, зеленые, желтые шали, доносилось приглушенное бормотание, шушуканье, несдержанные возгласы детей, уже не голозадых, но не вошедших еще в возраст двали.

Справа в полном военном уборе выстроились взрослые воины — все, как один, плотные, мускулистые, подтянутые мужчины, изукрашенные узорами-татуировки.

— Бом-м-м! — рухнул из тьмы и повис в спертом воздухе мьюнд'донга тяжкий, не желающий угасать звон. Дмитрий шагнул с порога вперед. К низким массивным скамьям, на которых рядками восседали м'вамби, старейшины, без совета с которыми не может решать важнейшие из дел никакой вождь, даже такой могучий, как покойный родитель Гдламини. Старцы, похожие один на другого, невозмутимые, украшенные редкими пощипанными бородками, выкрашенными в зеленый цвет, сидели чинно, словно подремывая, и лишь сухие пальцы теребили бахрому черных и синих накидок с алой каймой по краю.

В самом центре, на высоком престоле, вырезанном из гигантского корневища, строгая и недоступная — Гдламини.

Еще шаг вперед, к молчащим людям. Сотни и сотни глаз скрестились на Дмитрии и замерли, безмолвно ожидая чего-то, понятного только им, дгаа… Физически ощущая неотступное давление сотен взглядов, Дмитрий стоял по другую сторону костра, у всех на виду. За его спиной беспокойно переминался Н'харо. И еще — неведомо откуда возникший, словно из воздуха сгустившийся дгаанга в черно-желтой пернатой маске Мг'тгаи' Мг Клинка Всех Смертей…

— Ху! — выкрикнул дгаанга.

И тотчас тревожной россыпью ударили невидимые во тьме тамтамы. Много. Может быть, десяток больших, и уж, во всяком случае, никак не меньше двух десятков малых.

Дробь участилась, сделалась сплошной. И оборвалась. Стало очень тихо.

Спокойная, небесно-торжественная, поднялась с резного престола Гдламини, такая, какой он никогда еще, даже на обряде посвящения в дгаа, не видал ее.

Сейчас она казалась старше своих лет. Полосатое одеяние свободно облегало стройную фигуру, не оставляя взглядам (ничего, кроме шеи, лица и кистей рук, тонкую талию перетягивал широкий пояс из черной переливающейся ткани, унизанный драгоценными камнями. В диадеме, украшающей лоб, синим осколком неба горел и плавился в алом отсвете пламени сапфир.

Медленно и грациозно дгаамвами скрестила руки на груди, переплетя пальцы особым способом, призывающим духи ушедших прислушаться к словам.

— Что видим мы, люди дгаа? — обычно певучий, сейчас ее голос был хрипл и прерывист. — Вот что мы видим: живущие в Выси сжалились над муками своих детей! Ночная молния вместе с белой звездой принесла нам своего сына, и Тха-Онгуа благословил его приход. Вот он, Д'мит-ри-тхаонги, земани. — Гдламини взметнула руки в сторону Дмитрия, и широкие рукава взвились в воздух, а тень, похожая на черного ястреба, метнулась по стене и стропилам. Голос вождя набирал силу, он уже звенел от волнения, и слова звонкими каплями слепого ливня падали в притихший зал. — Он мудр и справедлив, как слепой Ваанг-H'ryp. Он могуч и бесстрашен, как Великий Леопард Т'та Мвинья! Душа его рождена из пепла сожженных врагами героев. Плоть его изваяна теми, кто живет в Выси. Кто, как не он, объединит всех, умеющих сражаться? Кто, как не он, отведет от народа дгаа беду, подползающую с равнины? Он не посрамил звания нгуаб'дгге, половинного предводителя. Быть же ему нашим нгуаби, Великим Военным Вождем Дгаа! Хэйо!

— Хэйо, хой! — вздрогнул и покачнулся мьюнд'донг от громового тысячеустого приветствия.

Дмитрий, стараясь не упустить ни слова, вслушивался в страстную речь вождя. Но не все слова были понятны ему, ибо Гдлами употребляла сейчас многие выражения, доставшиеся в наследство от давно забытых предков. Одно было более или менее понятно: казнить его не собираются. Напротив, кажется, мечта Гдлами вот-вот станет былью.

И вдруг сделалось страшно. Тогда, среди общей пляски, накануне первого похода, ему вовсе не думалось о том, что он — всего лишь лейтенант, да и то — стажер, а лейтенантам противопоказано прыгать сразу в генералы, да еще и в самый канун серьезных военных действий. Теперь; после похода в Межземье, после трупов на помосте в Тгумумбагши, после слепой стычки в сельве, после М'тварь'Я и клещей, — думалось.